Повязка Фемиды

Политически мотивированная юстиция родилась не в Гааге и не сегодня. Знаменитейшие смертные приговоры древнего мира хоть Сократу в Афинах, хоть Иисусу в Иудее формально основывались на оскорблении богов и религиозно-нравственных норм, но диктовались политическими мотивами. То же можно сказать о процессе Жанны де Арк, сожжении Яна Гуса и ряде других средневековых судилищ. Еще чаще шли в ход действительные и мнимые измены и заговоры против высочайших особ, но время на месте не стоит. Удобные и привычные компоненты в политических и околополитических делах уступали место новой судебной методологии, элементы которой сохраняются и поныне.

"У его величества нет оснований обвинять меня в государственной измене. Его величество жив"

Оглядываться на общественное мнение первыми начали англичане. Чтобы «отмыть» в глазах подданных династию Тюдоров, пришедшую к власти при помощи французов и Папы Римского, на погибшего в битве при Босворте Ричарда III задним числом навесили всех имевшихся в Англии собак. Превращение гуманнейшего по своим временам короля в горбатого детоубийцу заняло несколько десятилетий, но Ричард был мертв. С живыми приходилось сложнее, причем чем неуверенней чувствовал себя монарх, тем охотней он делал хорошую мину при плохой игре, отдавая врагов на заклание якобы непредвзятому суду. Результаты бывали впечатляющими.

Отцу казненного парламентом Карла Первого и выдающемуся борцу с ведьмами Иакову Первому Стюарту перешел дорогу один из елизаветинских орлов сэр Уолтер Рэли.

Сэр Уолтер намеревался ограничить королевскую власть и стоял за "республику вроде Венецианской», но, поучаствовав в гражданской войне во Франции, не желал видеть подобное в Англии. Насаждавший абсолютизм (что в правление его сына обернулось революцией) Иаков вполне обоснованно опасался, что подданные воспримут идеи Рэли с энтузиазмом. Все вышеперечисленное в комплексе привело к судебному парадоксу – Рэли судили не за реальный заговор, а за мифические действия в пользу Испании, с которой сэр Уолтер полжизни воевал, и покушение на Иакова, которого сэр Уолтер, будучи капитаном королевской гвардии, мог прикончить в любое удобное для себя время. При этом ни подсудимый, ни судьи, ни словом не обмолвились о реальной подоплеке суда, все сильнее напоминавшего фарс:

Прокурор Кок: Ты – самый гнусный и отвратительный предатель, который жил на свете.

Рэли: Опрометчивый, грубый и варварский слог.

Кок: У меня слов не хватает, чтобы описать подколодную твою измену!

Рэли: Я полагаю, у вас их действительно не хватает, раз вы полдюжины раз повторяете одно и то же.

Кок: Ты мерзкий негодяй, твое имя ненавистно всем в английском крае из-за твоей гордыни.

Рэли: Пожалуй, это очень неплохо демонстрирует разницу между вами и мной, господин прокурор.

Надо сказать, что сэр Эдвард Кок отнюдь не был лизоблюдствующим идиотом. Достойный парламентский деятель и без оговорок великий юрист, на чьих трудах стоят следующие три столетия английского права, Кок придерживался… сходных с Рэли политических взглядов. Камнем преткновения стали представления о допустимых действиях. С точки зрения Кока, страшнее мятежа зверя не было, и прокурор оказался в идиотском и недостойном положении: обвиняемый был виновен в заговоре с целью переворота, но поставить ему в вину реальные действия суд не мог по политическим причинам. А то обвинение, которое по мстительности своей сочинил Иаков, нельзя было доказать, не поправ дух закона.

Кок попал в ту самую ловушку, в которую частенько попадают люди, решившиеся на сделку с чертом, вот и орал от бессильной злобы. И чем больше орал, тем больше подставлялся. Обвиняемый же, узнав, что его официально обвиняют в заговоре в пользу ненавистной Испании, осатанел и размазал обвинение по стенам. Те, кто готовил процесс, забыли, что Рэли солдатом был по профессии и по норову, но по образованию-то он... юрист. Сэр Уолтер раз за разом вынуждал судей и прокурора признавать, что имеет место не процесс, но убийство пополам с клеветой, как в старые недобрые времена.

Процесс был открытым, а люди не слепы. За время суда общественное мнение поменялось до обратного. Как выразился один из шотландских придворных самого Иакова "Когда суд начинался, я готов был пройти сто миль, чтобы увидеть, как его повесят. Сейчас я готов пройти тысячу, чтобы увидеть, как его оправдают".

Не оправдали. Приговорили к смерти, но в сложившихся обстоятельствах приводить приговор в исполнение стало невозможно. Рэли отправился в Тауэр, а по граблям, обновленным Иаковом и его юристами, стройными рядами пошли организаторы публичных политических процессов. Достаточно вспомнить суд над «поджигателями» Рейхстага или над молодым Кастро и его единомышленниками, да и дело Караджича выглядит многообещающим. Ну а для династии Стюартов в целом и Карла Первого в частности было бы лучше, если б заговор Рэли увенчался успехом.

Главное - внутренняя убежденность

Если особ коронованных, будь то Карл Первый в Англии или Людовик Шестнадцатый во Франции приговаривали к смерти собрания народных представителей в лице парламентов, то с людьми попроще расправлялись в чисто судебном порядке, и порядок этот заслуживает внимания.

У истоков нынешней политической юстиции стоит человек столь же противоречивый, что и его изрядно подросшее и сменившее немало одежд детище. Не боящийся рисковать своей головой революционер и при этом казнокрад. Блестящий оратор и изощренный сластолюбец. Герой войны и покровитель мошеннических комбинаций. Адвокат и судья в одном лице - Жорж Жак Дантон.

Став в августе 1792 года министром юстиции (или министром Революции, как он предпочитал себя называть), гражданин Дантон учредил первое в истории чисто политическое судилище – Революционный Трибунал. Разумеется, не на ровном месте – толчком послужили массовые бессудные расправы над аристократами и сторонниками Бурбонов в первые дни сентября 1792 года.

Австро-прусские войска подходили к Парижу, и санкюлоты перед тем, как отправиться на фронт, решили произвести зачистку столицы. Начались массовые убийства. Уничтожали, как действующих и потенциальных врагов, так и попавшихся под руку, причем форма носила абсолютно дикий характер.

«Два типа волокли за ноги обнаженный и обезглавленный труп принцессы де Ламбаль со вспоротым до груди животом, - вспоминает один из наиболее сдержанных очевидцев. - Перед Тамплем шествие сделало остановку. Изуродованное тело водрузили на шаткий помост, стараясь придать ему достойный вид. Все это делалось с таким хладнокровием и деловитостью, что наводило на мысль: в своем ли уме эти люди? Справа от меня один из главарей размахивал пикой с насаженной на нее головой мадам де Ламбаль, и всякий раз ее длинные волосы касались моего лица. Слева другой, еще более ужасный, с огромным ножом в руке, прижимал к груди внутренности жертвы. За ними следовал огромного роста угольщик, несший на острие пики клочья пропитанной кровью и грязью рубахи».

Сентябрьские убийства осуществлялись жителями славного революционными традициями города Парижа если и не по приказу министра Революции, то с его ведома и молчаливого одобрения. Оппоненты и соперники Дантона увидели в этом повод для претензий, и гражданин министр со словами «бессудных политических убийств больше не будет» учредил Революционный Трибунал, после чего избрался депутатом Национального Конвента и покинул министерский пост.

Свежеиспеченный представитель нации и в мыслях не держал, что не пройдет и полутора лет, как он окажется одним из «клиентов» собственного детища.

По первости Революционный Трибунал работал в обычном судейском порядке. Был прокурор, но были и адвокаты. Случались, хоть и редко, оправдательные приговоры, а обвинительные не всегда равнялись смерти.

Убийство летом 1793 года Марата, жирондистские восстания и вандейский мятеж ужесточили нормы революционного судопроизводства. И упростили. Теперь виновным признавали практически каждого, а мера наказания была одна – гильотина. От присяжных уже не требовалось изучения доказательств, пусть и сфабрикованных, но лишь «наличие внутренней убежденности» в виновности подсудимых. Так в 1794 году впервые заработала модель сугубо обвинительной юстиции, доведенная до совершенства значительно позднее и на других концах Европы.

Следующее изобретение якобинского судопроизводства - так называемая амальгама, также нашло применение в будущем. Впервые новшество опробовали весной 1794 года ( на процессе левых якобинцев во главе с Эбером и, чуть позже - на процессе Дантона), после чего амальгама заняла почетное место в арсенале ангажированной юстиции.

Политических противников (в том числе оппозиционеров внутри правящей фракции) сажали на одну скамью подсудимых с откровенными роялистами, пойманными за руку иностранными шпионами, жуликами и казнокрадами. В комплексе это именовалось «разветвленным заговором с целью подрыва Республики», а то, что фигуранты впервые увидели друг друга в трибунале, никого не волновало. Главное, липовые преступления на фоне реальных и доказанных начинали выглядеть достоверно.

О пользе будильников

Якобинцы отличились еще и тем, что вывели политическое судопроизводство на международный уровень. Мало того, что среди обвиняемых случались подданные иностранных государств, существовала практика заочных приговоров тем, кто находился вне досягаемости революционного правосудия. Однако до подлинно международного правосудия в том виде, в каком оно существует сегодня, было еще далеко.

Следующий ход к Гааге сделал генерал Бонапарт, тогда еще Первый консул. Водивший в молодости дружбу с младшим братом Максимилиана Робеспьера Огюстеном (о братьях Робеспьер Бонапарт отзывался с уважением и симпатией даже на острове Святой Елены), Наполеон не отказался от правоприменительной практики французских революционеров, хоть и ввел ее в более цивилизованные рамки.

Причина быть жестким у будущего императора имелась – на него в прямом смысле была объявлена охота. Пережив несколько покушений, Бонапарт, тем не менее, дал возможность захваченным с оружием в руках шуанам-заговорщикам защищать свои взгляды и самих себя в открытом состязательном судебном процессе. Вина обвиняемых была очевидна, да и сами они ее не отрицали, поэтому смертельный приговор никого особо не шокировал. Хуже вышло герцогом Энгиенским.

Покинувший Францию Луи Антуан де Бурбон-Конде герцог Энгиен с 1801 года осел в городе Эттенхейм (герцогство Баденское), проживая на пенсию, которую получал от английского правительства. Талейран и Фуше хоть и не без труда убедили Бонапарта, что красавец-герцог связан с шуанами и должен после убийства первого консула явиться во Францию и сесть на престол. Результатом убеждения стала, как сказали бы сейчас спецоперация, весьма напоминающая захват миротворческими силами сербских лидеров.

15 марта 1804 герцог Энгиенский был схвачен в своем эттенхеймском доме отрядом французских драгун и силой доставлен во Францию. В ходе следствия выяснилось, что он абсолютно ни при чем. По идее следовало отпускать принца восвояси, но французские сановники, большинство из которых в качестве депутатов Конвента успело проголосовать за казнь короля, решили углубить черту, отделяющую тогда еще республику от дореволюционных порядков.

Наполеон согласился, и герцога судил закрытый военный суд под председательством старого якобинца Гюлена. Только на суде до Энгиена дошло, что дело плохо, и он написал письмо Бонапарту. Первый консул ознакомился и получил Реалю (одному из руководителей тайной полиции, а в прошлом - известному деятелю Революционного Трибунала и радикальному якобинцу) поехать с утра пораньше в Венсенский замок и разобраться. По странному стечению обстоятельств именно в этот день несгибаемый революционер проспал.

Когда гражданин Реаль появился на месте событий, казнь уже свершилась – Энгиен был расстрелян во рву Венсенского замка. Налицо был акт судебного международного произвола, поскольку обвиняемый не являлся гражданином республики, был силой захвачен на территории иностранного государства и к тому же оказался ни в чем не замешан. Расстрел Энгиена здорово ударил по престижу Наполеона особенно в глазах прекрасной половины человечества и немало способствовал созданию третьей антифранцузской коалиции.

Напомним, что с самим Бонапартом международная общественность обошлась милостиво, причем дважды. Бывшего первого консула и бывшего императора судить не стали, отправив сперва на остров Эльба, а затем - на остров Святой Елены. Его соратникам повезло меньше.

Бурбоны после Ватерлоо думали только о мести. Если в Париже видных бонапартистов приговаривали к смерти с соблюдением определенных формальностей, то в провинции шуаны просто убивали. Не только сторонников императора, но и тех, кто смотрел на происходящее без должного энтузиазма и кого было можно ограбить. Мировая общественность в лице победителей Наполеона взирала на расправы с неизменным благодушием - шуаны были «своими», и они страдали от «корсиканского чудовища» и его «якобинских друзей». Ничего не напоминает?

«Мы выполняли приказ»

После Первой мировой войны в пацифистских кругах Европы была популярна мысль о международном суде над зачинщиками «великой бойни». Естественно, с проигравшими в качестве подсудимых. И, разумеется, под эгидой Лиги Наций, объединявшей державы-победительницы и созданной ими летом 1919 года на Версальской конференции. Тем не менее идея предать международному суду руководителей немецкого генштаба и кайзера Вильгельма Второго завершилась конфузом: судить бывшего германского монарха как зачинщика мировой войны в одиночку не получалось, а отправить на скамью подсудимых бывшего французского президента Раймона Пуанкаре, бывшего главу британского Форин-офис сэра Эдварда Грея и многих иных представителей элиты Старого Света казалось немыслимым. Вопрос спустили на тормозах.

Зато пришедшие к власти в Германии в январе 1933 года нацисты рассудили, что им международный процесс никоим образом не помешает. Гитлер и его соратники по их варварской логике, «противостояли заговору международных большевизма и еврейства», оскал коих и предстояло продемонстрировать. Не придумали ничего лучше, чем поджечь Рейхстаг. Пожар доблестно погасили, началось следствие. Разумеется, символ германского величия подожгли коммунисты, а поскольку заговор был международным, на скамье подсудимых в Лейпциге оказался голландский коммунист Ринус Ван дер Любе и болгарские сотрудники аппарата Коминтерна Димитров, Попов и Танев.

Всем – и организаторам процесса, и подсудимым, и наблюдателям было ясно, что суд на деле является пропагандистской акцией с очевидным финалом, но Димитров рук не опустил. Безусловно, решение стать собственным адвокатом было принято не от хорошей жизни. Его единственным шансом было сцепиться на глазах заботливо собранной нацистами прессы с привлеченным в качестве обвинителя Германом Герингом. Димитров выжал из этого все возможное, благо второе лицо Третьего Рейха профессиональным юристом не являлось.

В результате напряженной судебной дуэли Димитрова и Геринга болгары были оправданы, а психически не совсем здоровый Ван дер Любе, одержимый манией величия и признававший поэтому «свою вину», казнен. Впоследствии юстиция ФРГ полностью реабилитировала и его.

Не меньшим позором, чем судилище в Лейпциге, для немецкого правосудия обернулся и один из ранее состоявшихся судов.

15 января 1919 года в Берлине по прямому приказу военного министра Веймарской республики Густава Носке были убиты вожди немецкой революции и основатели Компартии Германии Карл Либкнехт и Роза Люксембург. Убийцы и не думали скрываться и под давлением общественного мнения их пришлось отдать под суд, каковой их и оправдал с мотивировкой, что они выполняли приказ. С тех пор магическая формула «мы выполняли приказ» звучала на многих процессах. Ей прикрывались нацистские и японские военные преступники, ей привлекаются бывшие подручные чилийского диктатора Пиночета, ныне привлеченные к суду за похищения людей, убийства и пытки, совершенные аж в 1975 году.

Ответ на типовой аргумент убийц и садистов дали процессы в Нюрнберге и Токио, когда впервые был в полной мере воплощен принцип международной подсудности преступлений против человечности, как не имеющих срока давности и оправдания. Тогда и открылась прямая дорога к созданию международных трибуналов. Нюрнберг и Токио стали первыми из них, заложив правовую основу для будущих судебных действий, и в этом смысле вычеркнуть их из истории не удастся никому. Другое дело, что современная международная юстиция отражает нынешнюю расстановку сил, а в ее зеркальных глубинах проступают дела давно минувших дней. То сэр Уолтер Рэли мелькнет, то гражданин Дантон, то товарищ Димитров со своим знаменитым «вы боитесь моих вопросов»… Что-то останется грядущим векам от нынешних процессов?