Крылья империи  

Владимир Коваленко

2009 г.

1. Явление.
      
       Дор-Баглир ап Аменго. Звучное имя - но что в нем толку для изгнанника? Тем более для ссыльного в совершенно чужой мир. Мир, из которого невозможно вернуться. Вообще-то его должны были умертвить. Как нежизнеспособного. Но отец уродца был ветераном битвы за Южный Лаин. Он сказал, что если его сына Баглира убьют, он повесит Орден сорока лучей в сортире. Смешная угроза для тирана, но не для выборных правителей республики. Они стали торговаться - и сторговались.
       И вот Баглир летел над бескрайним лесом, размышляя о насущном. То есть о пропитании. Попробуйте прокормиться в лесу, если в вас четыре пуда веса, и вам надо каждый день полстолько мяса. И если при этом у вас размах крыльев - двадцать восемь локтей. То есть собственно в лес вы спуститься не можете. А спустившись, не сможете взлететь.
       Поначалу он так и поступил. Приземлился. Потом ругал свой ум, за то, что оказался задним, а не передним. Оказаться голым и босым в чужом лесу - да еще и не мочь взлететь. Испугался, конечно. Но ведь и готовился к чему-то в этом роде всю свою жизнь. Осмотревшись, остался почти доволен - деревья в лесу были знакомыми - елями всех оттенков и размеров. Между иными пробивались сосны. Решил - раз деревья свои, значит, и животные будут такие же, и люди. Уровень развития - другой вопрос. Отношение к чужакам - тоже. Но все равно надо выйти к цивилизации.
       Для начала нарвал колючих веток, обмотал ноги. И начал движение. Еловые лапы больно хлестали наотмашь. А иной раз и отбрасывали назад. Что с того, что ты сильный, если ты легкий. И поход по лесу превращался в битву против тяжелых еловых лап - только перья летели.
       Выматывался он сильнее, чем при долгом полете. В полете все больше паришь, движений мало. А тут - ломись вперед, не жалея мышц, рискуя тонкими костями. Вскоре Баглир стал пригибаться, и час от часу все ниже. А потом, обмотав лапником и руки, перешел к четвероногому передвижению. Это оказалось даже удобнее.
       Первые дни Баглир питался грибами, ягодами и прочей морошкой, ничуть не отличающейся от водившейся в его мире. И страстно мечтал о мясе. Мечты воплотились совершенно случайно - кабан и волк поспорили на узкой лесной тропинке и проиграли оба. Волк, растоптанный до состояния отбивной, был облеплен насекомыми и нестерпимо смердел. А кабан с порванными поджилками был еще жив, вот только бегать уже не мог. И с ним даже спешенный Баглир мог покончить безо всякого труда. Тем более что века цивилизации не лишили его расу когтей. Острей любой бритвы, они прятались в складках внутри пальцев, не мешая писать или пожать руку друга. Но ими можно было при пожатии пощекотать руку врага. Или кромсать плоть в рукопашной схватке, отбросив бесполезную в тесноте винтовку. Они были единственным оружием, которое Баглиру удалось взять в новый мир.
       Сырое мясо он съел с отвращением - но без тошноты, сказались тренировки, которым он подверг себя заранее. Потом, завернув тушу в еловые ветки, чтобы не испачкать перья, пошел дальше. Ковылять на трех лапах было неудобно, но одной он придерживал заброшенную за спину добычу, а идти на двух получалось слишком медленно и неудобно, и ветви норовили отшвырнуть назад. Зато при себе пища. Все лучше, чем ягодки искать. Можно идти прямо на юг, ориентируясь по мху на стволах. Баглир знал, что степная зона расположена южнее зоны хвойных лесов. Туда он и стремился. Туда, где он сможет летать.
       Мелкие животные ему не досаждали - даже со сложенными крыльями Баглир выглядел достаточно крупным существом, чтобы с ним не связывались, да и ломился он к своей цели, как таран - шумно и по прямой. Что поделать - искусство охоты в его родном мире выродилось, сведясь к красивому забою самых злобных самцов среди скота. Он этим немного занимался во время подготовки к изгнанию, но быстро понял, что забава - просто архаичное упражнение для солдат. А незнакомый зверь саженной длины, пусть и хромающий на трех лапах, пусть и невысокий в холке - это солидно.
       Вот только в тайге есть звери и посолиднее. А если от хромающего зверя еще и кровью несет... Тушу у Баглира на второй день отобрал медведь. Не помог и леденящий даже собственную душу крик, которым обычно отпугивали нежелательных диких гостей его сородичи. Зато Баглир еще раз убедился, что четыре ноги быстрее двух. И что когти хороши не только в бою, но и для лазания по деревьям. А вот хвойные обмотки с лап свалились. Новые делать Баглир не стал, и страдал от заноз, пока лапы не загрубели.
       Все попытки добыть огонь окончились неудачей - кремней он так и не нашел, а для трения места были сыроваты. И Баглир шел вперед - а что ему еще оставалось?
       Он понемногу зверел, вливался в экосистему, повадкой все больше напоминая рысь. Даже перья на голове из высокого хохолка разделились надвое и сложились в подобие стоячих ушей с кисточками. На вторую неделю он уже освоил средний эшелон высот между небом и землей - ветви. Спал тоже на деревьях. А когда встретился с настоящей рысью, то получил возможность вспомнить трактаты по таксидермистике и ошкурить большую кошку. Потому как холодало. Но рысья шкура годилась ему разве на воротник, шить же шубу из нескольких шкур было нечем. Медведи уже собирались расходиться по берлогам, когда он решил превратить одного из них в помесь шубы и палатки.
       Сородичи Баглира на медведя с рогатиной не ходили. У них просто не достало бы сил. Никакого толкового оружия изгнанник изготовить тоже не сумел. Поэтому план, который составил он для боя с хозяином тайги, был планом боя зверя со зверем.
       Этот медведь еще недавно был в статусе медвежонка. Именно поэтому Баглир его очень опасался. Молодой, еще очень гибкий. До того, как впадет под ударами врага в безумную ярость, может и попасть лапой по юркому врагу. Баглир не забыл о кабане и волке. Но он уже начал покашливать, и в носу горячо свербело. И если он не собирался умереть зимой от холода и добыть медвежью шкуру, он должен был рискнуть в этом бою своей.
       Медведь терся спиной о дерево, помечая территорию. Терся подло, накидав на корни сосны кучу лапника. Любой честный медведь наверняка решит, что земли принадлежат сущему мамонту. И не станет нарушать неписаных медвежьих конвенций. И знать не будет, что уступил не более сильному, а более хитрому. Медведь терся о дерево самозабвенно. Видимо, действительно чесалось. А сверху, по ветвям, к нему подкрадывалось некогда цивилизованное существо, собирающееся решить бой одним ударом. Свист падения. Удар острых когтей по морде, по чувствительному носу, мелькнувшая на долю секунды и скрывшаяся на соседнем дереве яркая, цветастая тень. Мишка взревел, и боль ушла. Пришла ярость, пришла сила, пришло то самое, что вселялось с медвежьим духом в тела скандинавов - берсерков. Снова мимо пролетела тень, рванула, ушла из-под тяжелых лап под тяжелую крону вековой сосны. А когда мачтовый ствол задрожал под гневными ударами, как осинка под топором, возникла вдруг прямо на медвежьем хребте, дернула - и ушла, распрямив длинный, спружиненный лук спины, подслушивать разговоры сосен с Солнцем.
       Ярость так и не прошла, а боль не пришла до тех пор, пока медведь не обнаружил, что не может поднять лапу. А когда злая разноцветная тень остановилась и прокусила медведю горло своими крохотными клыками, боль уже ушла. А тень, напившись крови, стала вылизывать свои перья. Хотя ей и было противно. Но вымыться было негде, а цивилизованное существо должно соблюдать определенные правила. Где угодно. Баглир про это читал. Одним из правил, которые он установил тогда для себя, было - держать свои перья чистыми. Кроме того, кровь - не грязь. С такими утешительными мыслями победитель стал снимать шкуру с побежденного. Прорех в ней оказалось многовато. Задувало. Рысь Баглир одел на голову.
       На медведе жили блохи. Когда их хозяин погиб, они преспокойно стали кусать Баглира. Жили они частью в медвежьей шкуре, частью же переселились под перья. Несколько дней Баглир терпел. Потом, измученный бессонницей, вспомнил, что он не лесной зверь, а разумное существо. И нашел способ с ними расправиться.
       Возможность представилась в тот же день, явившись в виде шевелящейся полоски огромных рыжих муравьев. Пойдя вдоль этой оживленной магистрали, он пришел к тому, что искал - к громадному, в три Баглировых роста, муравейнику. Его обитатели отнюдь не обрадовались, когда выломанная ветка соседнего дерева смела верхние этажи их мегаполиса. И бросились в атаку - сначала на засунутые вглубь их позиции шкуры, потом на самого обидчика.
       После этого Баглир чесался от муравьиных укусов - зудело несколько дней. Но блохи погибли все. Наконец, он снова смог отоспаться. Охотился, ел и спал - почти неделю. Потом снова снялся с места - на юг!
       На третий месяц он вышел к большой реке. Купаться в ледяной воде он пробовал и до изгнания. Дело всегда закачивалось жаром, а жизнь сохранялась пилюлями. Зато вдоль берега тянулся замечательный обрыв. С него можно было прыгнуть - и расправить крылья. Баглир летел вдоль реки, над самой водой, так, чтобы при ненешироком взмахе воздух оказывался между крылом и возникшей от воздушного беспокойства волной, выхватывая из ледяной воды жирную неосторожную рыбу, чистя и съедая ее на западном, высоком, берегу. Чтобы можно было снова прыгнуть с обрыва. Рыбу он всегда предпочитал сырой.
       Наконец, внизу и справа, на пологом восточном берегу показались бревенчатые домики - несоразмерные и чуждые, но безусловные творения разума, так же как и частокол с четырьмя башенками по углам. Баглир стал медленно спускаться вниз. Его насторожило, что в воздухе над селением не было видно ни одной живой души. Война? Болезнь? Просто вахтовый поселок, а сейчас не сезон? Внизу мельтешили какие-то довольно крупные звери. Неужели было не отбиться? И неужели никто не улетел? Или сидят в домах в осаде? Он спускался все ниже и ниже. Звери показывали на него лапами, на них была одежда. Они были крупнее и мощнее Баглира, но крыльев у них не было.
       К извинению Баглира, его ввела в заблуждения природа, весьма похожая на южный Лаин. Большинство миров, доразвившихся до разума, очень сильно отличались климатом от его вымерзшей планеты. Здесь же он надеялся застать похожих на себя существ. Когда он понял, что цари этого мира относятся к другому виду - чего и следовало с самого начала ожидать, внизу развеялось дымное облачко и рядом свистнуло. Баглир был сыном солдата и знал, что надо делать. Он отогнул крылья назад, чтобы пике было более быстрым, и ринулся вниз. Воздух вокруг стал колючим и холодным. Рядом свистнуло еще раз. Значит - мимо, свою не услышишь. Баглир чиркнул по первому обидчику когтями и ушел вверх на инерции падения. Потом ринулся вниз, уже прочь от опасных строений, вниз, к спокойной неторопливой воде. Зажатый между крыльями и рекой воздух, свистя, уходил назад. В одно из крыльев ударило, другое чиркнуло по воде, открыв ее стальную поверхность, как консервную банку, и Баглир оказался под водой. Крылья сложились сами собой. Перья отталкивали воду, и холодно не было, только правое крыло понемногу немело. Оказывается, чтобы нырять зимой, перья надо вылизывать, и не будет никакой простуды. Кто же знал?
       Так Баглир снова спешился. И рысью шкуру потерял, а медвежья намокла. Зализав рану и закусив полосатым диким поросенком (как отец-кабан бросался на неповинное дерево, на которое вдруг вознесся его визжащий отпрыск!), он переправился на восточный берег. Он решил, что даже такое несовершенное ружье, как то, из которого его ранили, ему пригодится. Еще ему нужен был хороший нож, кресало и трут, и много другое. За свою рану он собирался взять большую контрибуцию. Но не с боем. Он несколько раз обошел частокол, окружавший поселок, и стал терпеливо ждать ночи.
       Ночь для большинства сородичей Баглира была просто менее светлым временем дня, для него самого была графитовой бездной. Но зато слух у него был великолепный. Сторонники его отбраковки говорили об атавизме - не все ли теперь равно? Главное, под топорщащимися на голове "ушами" из перьев есть настоящие, и очень чуткие.
       Баглир крикнул. Он ожидал беспокойства со стороны сонных часовых, но все оставалось спокойным. Баглир одним взмахом крыльев послал себя в воздух и плавно спланировал по ту сторону частокола. Еще один крик. Теперь он знает, как стоят дома в этом треклятом селении. Вот один - не самый маленький, не самый большой, окна махонькие, значит, склад, а главное - не заливается из-за забора проклятое собачье племя. Человек же у забора - не препятствие. Маленькие оконца не преграда: когти режут дерево, потом мягкие пальцы выдавливают стекло. Никакого звона, зато можно взлететь на крышу и сложить стекляшки стопкой. Со сложенными крыльями Баглир пролезет еще и не в такую дыру! Вот из аборигенов не всякий ребенок сможет. Для того они, эти оконца, верно, и сделаны такими маленькими. Темно. Баглиру пришлось еще раз крикнуть - никто не слышит ультразвука. Зато стало понятно - склад. Мягкое, видимо, одежда, какие-то вещи... А вот это дверь. Что за ней? Баглир подошел, осторожно пощупал: запоров не было. Он мягко надавил на дверь, пытаясь тихо и бесшумно ее открыть.
       За дверью загрохотало. Баглир замер, потом начал тихо отодвигаться от двери, из-за которой неслись недовольные возгласы на непонятном языке. Наконец, схватил, что попалось под руки, и полез в окно. Схватил, однако, больше, чем надо бы - застрял. Дверь распахнулась так резко, что звука не издала - только воздух хлопнул. А потом Баглира схватили за ноги и потянули назад. Когти его запутались в добыче, и Баглир уже подумал было, что настает его распоследний час, как схвативший его абориген недоуменно сказал:
       - И что ты за зверушка такая, что по домам лазаешь и тулупы таскаешь? На моль как будто не похожа... Скорее помесь совы с выдрой. Чудны дела твои, господи! Я тут уже не первый десяток лет, а таких как ты, не видывал. Вчера только рассказывали о похожей птице. Это не ты Сновидову харю располосовал? Что же нам с тобой делать, а? Пожалуй, для начала свяжем.
       Когда абориген начал вязать ему лапы, Баглир попытался освободиться. Тщетно! То, что расправившимся крылом он несколько раз сильно ударил местного жителя по лицу, того нисколько не смутило.
       - Так, а ты у нас меченый. Вот рана от сновидовской фузеи. Значит, ты. Спасибо. Хоть и мелкая Сновидов гнида, а кусающая больно. И над опальным фельдмаршалом поставленная. Видно, потому и поставленная, что знает, как больней кусать. И почему хорошие люди не идут в тюремщики? Да не бейся ты так.
       Голос был теплым, и Баглир действительно перестал сопротивляться. Другой голос спросил:
       - Бурхард, это что, сновидовская птица? Не делай из нее чучела. Я сам мечтал с полицейской рожей сделать нечто в том же духе.
       - Нет, чучело мы делать не будем, обойдется Петербуржская Академия. А вот крыло мы вылечим. И постараемся приручить. Соколов же приручают? И будем этим чудом Сновидова пугать.
       И оба аборигена рассмеялись. Смех был добрым, хотя и с пригоречью. И Баглир совсем успокоился.
       Сновидов пришел через два дня, в вечно несвежем зеленом мундире, бросив всегда немного помятый - но так, в самую меру, - триколор через плечо, вместо головы - кулек из бинтов и корпии, кое-где - красное, и уж никак не меркурохром. Кровушка. Самая натуральная. Явился наглый, и потребовал выдачи Баглира. Но крыло уже не кровянило, а радужные перья окрашены белилами. Баглир сначала думал, что лекарство. Оказалось, маскировка. И человек, назвавший себя фельдмаршалом, не выдал его на расправу. Сказал - совсем другая птица.
       И началась спокойная жизнь. Баглир ел, спал, ходил по двору - до забора с часовым и обратно - неуклюже, вразвалочку, как подвыпивший гусь. Не все это было игрой: повязка на крыле очень мешала, а подживающая рана постоянно зудела. Баглир рассматривал примитивную жизнь поселка сквозь дырки в заборе. Людей он скоро начал различать - мужчин от женщин, тут было просто, как с большинством млекопитающих, молодых от старых, тут помогали непривычные босые лица и утрата цвета волосяным покровом.
       Хозяин дома был уже немолод - но крепок, круглолиц, здорово румян. Голова была совсем седой - но без намеков на залысины. Зубы - желтые, но крепкие и все на месте. Большинство аборигенов этим похвастаться не могло.
       Наконец, он решил установить контакт со своим пленителем. Дождавшись, пока старик выйдет во двор, Баглир принялся ходить за ним по пятам, ожидая, пока тот заговорит. И повторил первую же произнесенную им фразу. Конечно, коряво, но тот удивился, и сказал еще что-то. Баглир повторил. Старик хмыкнул, довольно потрепал его по голове и пошел за ворота. Баглир понял, что его принимают за попугая или пересмешника.
       Этот статус его не устраивал, поэтому он вошел в дом. К Баглиру привыкли, и внимания обратили не больше, чем обратили бы на любимую борзую старика. Тогда Баглир тихо прокрался в его кабинет, и занялся приготовлениями.
       Когда старик вернулся, то застал следующую картину: Баглир в его старом мундире без знаков различия, небрежно наброшенном на плечи, сидит за столом и заряжает пистолет. Как только отворилась дверь, он встал из-за стола, отложив оружие, на двух ногах подошел к оторопевшему фельдмаршалу, неуклюже - лапки коротки - отдал честь, копируя жесты бывавших в доме офицеров, и отрекомендовался:
       - Дор-Баглир ап Аменго.
       Старик молчал.
       Баглир ткнул себя в грудь пальцем и повторил:
       - Дор-Баглир ап Аменго.
       Старик ткнул пальцем в грудь себя:
       - Граф Бурхард фон Миних.
       Через месяц Баглир уже сносно говорил по-русски и уговаривал фельдмаршала выучить его и немецкой речи. И начал было получать первые уроки, как ссылка графа Миниха завершилась, и начались события, в которых и старый полководец, и изгнанник из другого мира приняли наидеятельнейшее участие.
      
       Баглир для чужих по-прежнему оставался зверем. Просто было объявлено, что он нечто навроде попугая - слова лопочет, временами даже и к месту. Подобное было хотя и в диковину, но видано и слышано. И то, что, раздарив небогатый свой скарб беднейшим пелымским жителям, граф оставил необычную животину себе, никого не удивило. Миних очень любил рыбалку, но удачлив был не слишком. Последнее время он повадился ходить на берег Тавды не только с удочкой, а и с Баглиром, и выбирал места не столько рыбные, сколь безлюдные. Возвращался же с таким уловом, как будто на него несколько артелей с сетями работало. У иных рыбин были разорваны челюсти - при вынимании крючка, но большинство несли на себе отметины острых, загнутых внутрь зубов.
       А по ночам Баглир летал на охоту. Локационно-пугательный крик дичь и выявлял, и поднимал. Охотился он на хищников - ради меха. Белок, хорьков, соболей и куниц душил вручную, рысей и волков бил из подаренной Минихом фузеи. Разорял бобровые зимовья, подныривая прямо в хатки. Шкуры снимал на месте, охотничьим ножом, по остроте ничуть не уступающим его когтям. Не лететь же назад из-за каждого хоря! Добыча складывалась в сенях у фельдмаршала. В Пелыме продавать пушнину смысла не было - цена была невелика, но уже западнее Урала взлетала значительно. Огласки этому не делалось, но слух о том, что у графа с появлением странной то ли птицы, то ли зверушки стала очень удачной не только рыбалка, а и охота, распространился далеко.
       Потому Баглиром интересовался сам сибирский губернатор Соймонов. Даже когда лично приехал из Тобольска - спустившись по Оби с небольшой эскадрой из десятка плашкоутов до устья Тавды, а оттуда поднявшись на веслах по Тавде и Пелыму. Судя по объяснениям, совместил испытания нового типа судов и давно планируемую гидрографическую экспедицию, а заодно и добрую весть привез. Новый император, слухи о восшествии которого на престол едва-едва достигли северной глуши милостиво дозволял опальному полководцу вернуться в столицу, суля достойное его назначение и уверяя в своем расположении.
       И Миних был не первым. Соймонову вообще нравилось - освобождать. Причина была проста. Судя по рассказам фельдмаршала, Федор Иванович сам одиннадцать лет прожил в Сибири отнюдь не губернатором. И даже не в ссылке, а в каторге. И не в Пелыме - а вообще в Охотске. Полгода потом выбирался с тихоокеанского побережья - и не хватило ему на это двухсот рублей, выделенных от казны. Может быть, помня свои злоключения, он и выделил Миниху один плашкоут - до Тобольска.
       Соймонов был оживлен, балагурил, в промежутках между благодарностями за добрые советы по управлению краем и просьбами простить, ежели чего дурного совершил, ухитрился вставить пару намеков: мол, подари птичку. Ей-де и климат нужен здешний (Несмотря на пух и перья, Баглир зимой без одежды все-таки мерз и днем из дому почти не выходил. Ночью же, на охоте, пользовался шубой и шапкой.). Но Миних сделал вид, что намеков не заметил.
       Немного освоившись с языком, уже перед самым Тобольском, Баглир рассказал старому полководцу свою нехитрую историю. У его народа был в ходу спартанский обычай - отбраковка нежизнеспособных, по мнению специальной комиссии, потенциальных граждан. Но в отличие от древней Спарты, отбор проходил не в младенчестве, а при посвящении в граждане. Причем срезавшимся в гражданстве не отказывали. Напротив. Просто умереть считалось их гражданским долгом. Умереть героически, за отечество. Нужная для этого война тлела постоянно. Тут-то и была спрятана лазейка, позволившая Баглиру выжить. Он отказался от гражданства - и был изгнан. Без всякой надежды на возвращение.
      -- Ваш мир очень особенный, - пытался объяснить он, - в него можно войти, но нельзя выйти.
      -- Почему? - спросил Миних.
      -- Очень плотный, - объяснил Баглир, - обычно миры более разреженные. На небе без телескопа видна одна звезда, две. Редко - десять. Такие миры держат слабо. Из них легко уйти. Достаточно небольшого механического устройства с мощной пружиной. Когда звезд полсотни и больше, мир покинуть куда сложнее. Надо строить очень большую и дорогую машину.
      -- Какого рода машину? - подался вперед Миних. Был он любознателен, и был он по образованию инженер. И для своего времени инженер хороший.
      -- Не знаю. Устройство очень сложное, я же готовился к героической смерти или изгнанию - а не к обслуживанию такого рода машин. К тому же наш мир довольно неплотный, шестнадцать звезд. А у вас - я ночью считал звезды, досчитал до трехсот и сбился. Нужно что-то очень мощное. Может быть, большую реку перегородить. А может, и этого не хватит.
       Миних начал возбужденно ходить по крохотной каюте.
      -- У меня есть проект привода рудничных насосов от водяной турбины. Это более эффективно, чем колеса. Если в Тобольске сочтут его интересным, я постараюсь привести от нее, заодно с насосами, и твою машину.
      -- А зачем? - спросил Баглир, - Устроить вторжение?
      -- Для начала - вернуть тебя домой. А там - по обстоятельствам. Может быть, получится не война, а торговля.
      -- Не получится.
      -- Чего не получится?
      -- Ничего. Ни войны, ни торговли. Перебрасывать из мира в мир можно только живое. И разумное. Микроорганизмы в брюхе - и те не переходят. А возвращать меня домой незачем. Там мне просто отрубят голову. Чучело из меня ты и тут сделать мог. Я же в ссылке.
      -- Я тоже. Но ссылки не вечны. Знаешь, когда МНЕ не отсекли голову, я сначала обрадовался - заговорило внутри что-то животное. Даже плакал там, на эшафоте. На казнь шел нормально, понимаешь? В парадном мундире, при наградах - забыли отобрать, сволочи. И был судьбой вполне доволен. Крепостями и каналами увековечился. Славой полководческой увенчался. Достиг высшей власти, некоронованной особе доступной. Всего добился в жизни, чего желал. Отчего бы и не помереть? С конвоем пошучивал. Табакерку в толпу запустил, смеху ради. Она, конечно, вся в каменьях была. Как за нее дрались! Хохотать хотелось, но боялся - вдруг не поймут, решат - сошел с ума. А мне было смешно. Как, думаю, те козявки, что МЕНЯ судили, будут управлять этой толпой тараканов, и что у них выйдет. Решил повторить. Содрал с пальца перстень, рублей, кстати, тысяч на двадцать только камушки тянули. С мясом содрал. Гвардейцы, когда арестовывали, помнится, стянуть не смогли. Снова - муравьиное действо. Ищу по карманам: нет ли еще чего? А тут объявляют милость. Возликовал. А тут уточненьице. Милость-то с конфискацией! Обидно стало до чеса в носу. Лучше б голову снесли. Все имение отобрали, как ворованное. А оно не ворованное, оно выслуженное. Вот и пустил слезу. Не поверишь - по барахлу плакал! А потом, сквозь сырость эту, смотрю на толпу под помостом, на тараканчиков. И чую - я уже не над ними, а с ними. Такой же прусачок. И понял - на тот свет мне рановато. Что я главного пока не добился.
       Миних замолчал. Напрашивался. И, разумеется, Баглир спросил:
      -- Чего же?
      -- Того, чтобы мной был доволен единственный, чье мнение мне важно. Я сам. Поэтому на судьбу не ропщу. А тебе и вовсе нет причин горевать. Есть очень простой способ победить своих гонителей. Это - пережить их. Любые невзгоды, любого врага можно пережить. Хватило бы здоровья. А ты молод и здоров. На медведя ходишь с одними когтями!
      -- Мой гонитель - закон. И смерть правителя не спасет - у нас республика.
      -- А народ отходчив. Законы тем более не вечны. Я сам ввел и отменил с полсотни.
      -- Этот закон действует столетия!
      -- Значит, скоро загнется! - Миних хлопнул рукой по столу, - Верь и работай. Вот и весь рецепт. А то оставайся. Россия всех принимает. Но может наградить, как меня. Или как Соймонова...
       Соймонова, по слухам, и кнутом били нещадно, и даже ноздри драли. Потом-де снова разорвали и приживили. Последнее, видимо, было сказкой - нос у сибирского губернатора был обыкновенный, картофелиной, безо всяких шрамов или других повреждений. Баглир промолчал. Он не хотел возвращаться. Он был очень обижен на изгнавшую его республику Тиммат. Но новый мир был чужим...
       Колесо судьбы проворачивалось, скрипя на выбоинах. Уже позади Тобольск - а по водоразделу на корабле не поплывешь. Миних купил карету, нанял несколько подвод. Баглир лежал под волчьим пологом, высунув только голову, и ловил длинным языком снежинки. И думал: а чего же хочет он? Вернуться, получить нормальное гражданство? И служить стране, которую ненавидит? Вернуться и разрушить эту страну? И царствовать на развалинах великолепной и все-таки родной цивилизации во главе каких-нибудь варваров? Вернуться и устроить революцию? Заманчиво. Да это же просто смесь первого и второго! Итак...
       Баглир вылез на свет божий, мощными взмахами крыльев взметнув поземку, подлетел к карете фельдмаршала, вцепился в дверь когтями и просунул голову в полуоткрытое окошко.
      -- Я решил. Я остаюсь здесь. Пусть Россия примет и меня. Но машину все равно надо построить.
      -- Зачем? Если остаешься?
      -- Что же мне, век холостяком мыкаться? Без жены, без потомства...
       Миних захохотал и потрепал его по щеке.
      -- Ты напоминаешь моего бывшего адъютанта, Манштейна. В самый патетический момент отпускаешь сальности.
      -- Какие сальности, эччеленца! Я серьезно!
      -- Если серьезно, полезай внутрь. Не то простудишься, а наши доктора плохи, людей-то лечить не могут. Помрешь от горячки, и всей карьеры. Меня другое беспокоит.
      -- Что именно, эччеленца? - Баглир протиснулся в окошко и устроился рядом с Минихом.
      -- Что никого навстречу не везут. Помнится, всегда была СМЕНА. Оттуда, скажем - Татищев, туда - Долгорукие. Обратно - Долгорукие, туда - Бирон. Обратно Бирон - туда Я.
      -- Может быть, новый государь добрый.
      -- Любой государь на Руси добрый. Согласно титула. Всемилостивейший. А чем добрей, тем больше должно быть ссыльных. Потому что не слишком милостивый предпочитает оттяпывать головы. Вот Елизавета Петровна, например, двадцать лет никого не казнила. Так Сибирь и подзаселилась. Не только министрами, мелочью всякой тоже. А Петр Федорович, похоже, в деда пошел, в Великого. Представляю, как выкатывают колоды, и половина сановников - шеи подставляет, а другая - топориками по ним! Вот бы увидеть, как Шуваловы Разумовских укорачивают. Но, боюсь, опоздаем.
       В Уфе, на мосту через реку Белую, гулял народ. Орали, пили, плясали. Все нации и сословия вперемешку. Подвода с зарывшимся в полог спящим Баглиром встала - проезда сквозь эту суету, несмотря на матерные конструкции, возводимые возницами, не было. Миних велел справиться, не немцев ли, часом, бьют? Оказалось, нет. Тогда он вылез, желая узнать, в чем дело. Ему немедля сунули штоф и предложили выпить за монумент милосердия.
      -- Какой еще такой монумент? - удивился фельдмаршал.
       Ему отвечали, что это, согласно определению сената, государь Петр Федорович. За своего освободителя граф осушил без колебания. Весь штоф. Правда, початый. А хлебосольные уфимцы, хоть и поскучнели лицами от жадности, поднесли закусить. Граф от огурчика отмахнулся, а хлебушком только занюхал. Скука на физиономии народа сразу рассеялась.
      -- Эт по нашенски, - сказали из народа, - эт красно. Не в Сибири ли выучился? Не в ссылке ли?
      -- Выучился - в службе армейской, а еду, верно, из ссылки. Возвращен волей государя, - ответил Миних.
       Тут его и порадовали. Сказали. Что давешним указом император повелел Тайную канцелярию распустить, пытки - запретить, а доносов - не принимать. Миних не поверил. Не поленился в градскую управу заехать. С собой взял, растолкав, Баглира. Чтобы тот убедился. Снаружи - благопристойно. Беломраморные колонны и часовые навытяжку. Баглир одну поцарапал когтем - оказалось, побеленное дерево. Миних осмотрел часового. Тот спал - стоя навытяжку, с открытыми глазами. Фельдмаршал даже восхитился. И будить умельца не стал.
       Внутри обнаружилась звонкая тишина - как раз для топанья ботфортами. Привычные к цивильным туфлям полы страстно взвывали, как голуби по весне. Направо, налево - коридоры с дверями, прямо - широкая лестница под ковром. Лестница вычурно изогнутая, ковер - прямоугольный, потому - вкривь. Миних свернул направо, Баглир, опережая, ухватисто распахивал перед ним запертые двери. Открыл одну - никого нет. Открыл другую - все пьяные, головами на вверенных столах лежат. Баглир протянул одного по руке когтями - недовольное мычание было ему ответом. Баглир вытянул у столоначальника шпагу. Миних уже шел дальше, открывая дверь за дверью. Пусто, пьяные, пусто, пьяные, еще пьяные, а вот - некто бесшумный из шкафа несгораемого мешочки с золотыми вынимает и по карманам рассовывает. Росточком не мал, а спиной крючится. Взял его граф за отвороты серенького сюртучка, потряс. Зазвякало. Немало уже порассовал. Двинул по морде. Баглир добавил лапой по заднице. Без когтей.
      -- Это произвол, не смеешь! Тайная канцелярия упразднена! - закричал тот нагло, - Теперь воровать можно смело! Доносов-то не принимают!
      -- Точно?
      -- Точно! Я ж сам губернскую переписку веду. Хочешь - документ покажу? Все чин чином, входящий, исходящий...
       Миних от расстройства даже сюртук казнокрада из рук выпустил. Тот обрадовался.
       - Сам видишь - все дураки. Кто по улицам пляшет, кто пьет, кто байки травит крамольные. Один я все понял правильно! Так чего с ними делиться, думаю. Представляешь - эти-то, по комнатам, проспятся - тоже ведь сюда прибегут, все прибегут. Надворные советники, асессоры, секретари. Все злые, похмельные. В дверях драться будут! Ан нет, уважаемые коллеги! Кто не успел - тот опоздал. А кто успел? А то им неведомо, что успел-то коллежский регистратор Глеб Иванович Выринский.
      -- Ясно... Много успел взять?
      -- Кое что. Да ты в шкафу бери, там еще много...
      -- А где губернатор, крысосвинья? - Миних начал выражаться по-немецки. Выринский сложносоставного слова не понял. Или был привычен к грубости.
      -- Анатолий Васильевич? Были у себя, наверху. Тоже, наверное, пьют.
      -- Веди. А ты, Баглир, охраняй.
       За высокой, стрельчатой двустворчатой дверью в готическом стиле губернатор отнюдь не пил. Он составил баррикаду из столов и стульев и пытался привязать к крюку для люстры веревку. Веревка была толстая, а крюк был маленький, и у него никак не получалось надежно ее привязать. На другом конце веревки красовалась петля.
       Выринский полуприсел и издал неопределенный звук. Губернатор обернулся.
      -- Плохая петля, - сказал Миних, - если не сорвешься, намучаешься. Шею не сломает, душить будет медленно. И не намылил зря. А лучше давай повесим этого вот... как тебя? Коллежского регистратора. Он тут губернскую казну разворовывал.
      -- Так самоуправство же!
      -- А тайной канцелярии нет, кто донесет? Ежели вдуматься, Анатолий Васильевич, у тебя только жизнь пошла, а ты вешаться хотел. Из пустяка смертный грех совершить.
       Губернатор, кряхтя, слез с верхотуры, сел на широкий стол, сдвинув задом письменный прибор.
      -- Все равно же разворуют! Все и везде. Тайно.
      -- А ты их тогда всех повесь.
      -- Пытки же запрещены! Никто не признается!
      -- А ты их без признания повесь. За то, что не уберегли. И так всех и везде. Со временем и управляться с губернией нормально сможешь. А пока давай повесим этого. Для острастки. Милосердие требует жертв.
      -- Анатолий Васильевич, Христом-Богом молю! - Выринский уже ползал на коленях, выбрасывая из карманов добычу. Ползал по мокрому. Мокрыми были и штаны, и даже сюртук.
       Миних втянул воздух:
      -- Как будто не смердит. Не понимаю, как можно так обделаться, чтобы до самого парика испачкаться.
      -- Это я так взопрел. Нервное, с детства потлив... Пощадите, ваше превосходительство!
       Миних посмотрел на губернатора.
      -- Мне его и трогать противно, - сказал тот, - Вон из присутствия! Завтра же уволю без пенсиона, с позором.
      -- Премного благодарю, ваше превосходительство... - Выринский бежал вон, оставляя мокрые следы и тихонько позвякивая.
       Снизу раздались крики. Кто-то звонким тенором выкрикивал тяжелые многословные немецкие ругательства. Кто-то вопил от боли. Кто-то неизобретательно матерился, поминая чью-то мать.
       - Я там около казны парнишку своего оставил, - объяснил Миних, внезапно оставив в обращении с губернатором панибратское "ты", - Уж больно старательно некоторые ваши подчиненные притворялись пьяными. Думаете, регистратор этот один такой? Просто первый.
       Губернатор торопливо зашарил в столе.
      -- Где же пистолеты... Его ж убьют.
      -- Как бы он сам кого не убил. Он, между прочим, на медведя без рогатины хаживал, и даже без ножа. А при шпаге от полусотни здешних боровов узкую дверь удержит.
      -- Если бы только боровов... Тут есть и которые за дуэли переведены.
      -- Чернильные души - и за дуэли?
      -- Дураки не только в армии служат. Тем более, иные из гвардии, с повышением на два чина. Как раз чтобы всласть поворовать перед отставкой. Держатся шайкой разбойничьей. Хамствуют, убить обещали. Меньше бы пили, поди, убили б. А канцелярия тайная гвардию иначе как за политику не трогала. Потому и держу в столе заряженные пистоли. А... вот они. Два мне, два вам. Хорошо, что запас держу, а? А что такое - химмельхерготт?
      -- Богохульство.
      -- Ясно. Он немец? Почти все порядочные люди в России - немцы.
      -- Он вообще... Вот они! Пали! Тьфу, да они и так уже бегут.
       Небольшая толпа - для узенького коридорчика в самый раз - спотыкаясь, путаясь в многоногости, покидала место событий. Панических звуков почти не было, а Миних их любил. Выстрелил в воздух. Кучка людей дернулась, метнулась, как анчоусы от акулы, стукнулась о стены. Какие-то человечки и отвалились. Остальные шумно протиснулись в двери.
      -- Толпа, - заметил Миних, - это простейшее, которое гораздо глупее составляющих ее людей. С каковыми мы теперь и побеседуем. Ну вот вы, например, - он пнул пытающегося подняться на ноги франта в неуставном камзоле. Манжеты кружевные, кольца - только не в носу. Явно не на вечно задерживаемое жалованье живет господин.
      -- Там тигра, - сказал галантерейный господин, - в нее и стреляйте. А мы ж не чужое - казенное. А вам бы, Анатолий Васильевич, потом отдали бы, сколько следует.
      -- Как зовут? - повторил Миних, злобно перекосясь и подтягивая к себе пышное жабо. Дошло.
      -- Бьют.
      -- Я тебя еще не так побью сейчас. Говори!
      -- Я ж говорю: Иван Яковлевич Бьют. Надворный советник. Вон князь Бегидзе валяется, исключен из гвардии и военной службы за буйство и рукоприкладство. А это - Беришников, вот - Давайко, тоже неплохой человечек, Петр... по батюшке не помню.
      -- Ну что, Анатолий Васильевич? Все ли немцы порядочные люди?
      -- Все, - убежденно встрял Бьют, - я, например. Я честно предупреждаю: там, в казначейской, тигра. Вот.
       И показал левую руку. Та, хоть и замотанная плащом по-бретерски, прокушена была до крови. Но для тигра прикус был мелковат. Губернатор так и сказал:
      -- Какая это тигра... Скорее, хорек.
      -- Не нравится мне, - заметил Миних, - что там до зубов дошло...
       И пошел в казначейскую. Заинтригованный губернатор поспешил следом. А там исполнил немую сцену из "Ревизора" за городничего. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Остромордое существо в черно-желтых перьях, с залихватским хохолком на голове, вытянувшись стрункой, обозначило отдание чести и четко доложило:
      -- Доверенная вами позиция удержана, эччеленца. Неприятель числом в полтора десятка статских особей рассеян.
      -- Почему кусался? Шпаги не было, что ли?
      -- Это той, что я здесь же подобрал? Эччеленца, это же парадная блесна, не сталь, а сосулька. Сломалась на первом выпаде. Пришлось подручными средствами. Ну и природными тоже. А кусаться мне самому противно. Потому я прошу меня на грядущее вооружить. А так же обмундировать. Долго я, эччеленца, буду рисковать простудиться? И босиком ходить мне тоже надоело.
       Губернатор, подобно змее, даже глазами не хлопал. Но волевую челюсть на грудь не уронил.
      -- Кто это? - наконец, выдавил он из себя.
      -- Да вот обитают такие в княжестве Пелымском. Не страшнее арапов. Но цивилизованнее. По-русски выучился в недели, по-немецки пока только ругается. Сам знаешь, в нашей армии без германской брани никак. Слушайте, Анатолий Васильевич, зачислите его в русскую службу. А то мне нужен толковый адъютант.
      -- А вы сами-то кто?
      -- Я? Фельдмаршал граф Миних. Приходилось слыхивать?
      -- Скорее как сказку... Я пешком под стол ходил, когда вы Перекоп брали и Очаков. Оду Ломоносова на взятие Хотина наизусть: "Крепит отечества любовь сынов российских дух и руку; желает всяк пролить всю кровь, от грозного бодрится звуку. Как сильный лев стада волков, что кажут острых ряд зубов"... - дошедши до этого места, не выдержал, посмотрел на Баглира и сбился, - Счастлив служить.
      -- Ну, так оформите юноше хоть фендрика какого-нибудь. А лучше повыше.
      -- Да он хоть дворянин?
      -- Его отец в... Китае имел мандаринскую пуговицу на шапке и высший орден. Какой?
       Баглир встрепенулся.
      -- "Сорока лучей", эччеленца. Вообще-то он не совсем высший, хотя...
      -- Родину он покинул в чрезвычайной спешке по соображениям целости шкуры, - Миних говорил нарочито громко, - так что обычный наш кадр. Шатался по Сибири, озверел. Потом набрел на мое узилище, отметелил охрану, вломился в дом. Обнаруживает разнообразные технические познания. Так как?
      -- Ради Бога, ваше высокопревосходительство. Но я могу его провести только по статской линии. - разговор зашел о привычном, и разум губернатора ухватился за возможность остаться в норме и уйти от невозможных предметов. В конце концов, если тайный сыск отменили, то и люди в перьях могут быть. И псоглавцы... Анатолий Васильевич отогнал было от себя размышления о необычном, но вот оно - стоит и смотрит большими зелеными глазищами. Зрачки у этих глазищ были вертикальными! А вокруг все уложено такими маленькими белыми перышками. Он прикрыл глаза рукой. Стало легче.
      -- Приходите, пожалуй, завтра, граф. Не обессудьте - видите же, какая кутерьма. Пока разгребусь...
      -- А то мы поможем, - предложил Миних.
      -- Я и сам. Прошла минутная слабость, я снова зол и нацелен на работу.
       Губернатор поспешно вышел, даже выбежал из казначейской. Было слышно, как он орет на оклемавшуюся в коридоре четверку. Потом сбавил голос:
      -- Ладно. По здравому размышлению я решил доверить вам четверым охранение казенных сумм. Медяка недосчитаюсь - вздерну всех четверых. Ясно? Жалованье, правда, можете брать в срок, а прочее - никак. За главного - Бьют, как старший по чину.
       Миних одобрительно кивнул.
       - Справится. А мы пойдем к портному и оружейнику. Мой адъютант должен выглядеть соответственно. Кстати, что у вас носят? Немецкое, да и русское, на тебе будет сидеть как седло на корове. А ты же не варвар, чтобы ходить в ремнях и шпаге...
       Миних оптом продал половину Баглировой добычи какому-то второгильдейскому купцу - как результат двадцати лет успешных охотничьих походов. И то купчик удивлялся и цокал языком - такая куча пушнины, на две подводы не вошла. Хотел купить и другую половину - но фельдмаршал рассудил, что в Москве или Петербурге цена будет не в пример лучше. Зато на появившиеся деньги можно было сделать Баглира человеком.
       Баглир совершенно не умел рисовать. И никогда не думал, что будет об этом серьезно жалеть. Но как прикажете объяснить портному, причем провинциальному и в особых изысках доселе не замеченному, что надо сшить на существо другого разумного вида? Да так, чтобы это органично смотрелось среди дурацких нарядов высших классов.
       Проще всего оказалось со всякой мелочью. Перчатки с прорезями для выпуска когтей, такие же мягкие сапоги по типу кавказских ичигов, банальные портянки, треуголка. С прочим пришлось помучиться. Портной поначалу принял Баглира за зверя. Потом, когда тот заговорил - за ангела. Но когда в его руки перекочевал задаток, остался только клиент. Облегающие штаны и сюртуки, одетые поверх перьев, превратили бы Баглира в точное подобие подушки. Наряды, принятые у него на родине, здесь многих бы удивили. Пришлось комбинировать. В результате получилось нечто, являющее низкорослое смешение казака-запорожца и польского пана середины семнадцатого века. Крылья пропали незнамо куда, только по бокам жупана шли непонятные разрезы. Баглир назвал эту деталь спинной муфтой. Портной ожидал, что из сложенных крыльев получится горбик. Ничего подобного - только плечи стали шире. Поверх пошел темно-серый плащ с пелериной.
       По оружейным лавкам приодевшийся Баглир ходил один, в венецианской маске. Фельдмаршал после нескольких разговоров простодушно решил, что он достаточно разбирается в холодном оружии. Это было отчасти так, но познания Баглира были чисто теоретическими. Успехи метательного оружия в его мире были настолько велики, что из обихода вышел даже штык. Сохранялись только диверсионные ножи и парадные кортики. Именно это, а не только дрянное качество, определило печальную судьбу первой попавшей в его руки шпаги. Баглир пытался рубить наотмашь хрупким колющим клинком. Поэтому, вспомнив рассказы графа Миниха, он попытался найти испанскую абордажную саблю или не слишком тяжелый кавалерийский палаш.
       Восток есть восток, и найти в Уфе какой-нибудь западноевропейский раритет оказалось невозможным. Баглир грустно перебирал более или менее стандартное русское оружие, тяжелое и умеренного качества, вертел в руках излишне длинные прусские шпаги. С надеждой изучал гнутые татарские сабли, но металл был еще гаже русского. Булатных клинков ему не попалось. Купив кинжальчик для метания и кривой русский засапожный нож, он собирался было этим и ограничиться, когда увидел нечто необычное.
       Случилось это не в оружейной лавке, а в ломбарде. Ростовщик поначалу ожидал очередной вещицы под залог, причем фамильной или даже краденой. Иначе какой резон приходить в маске? Но когда невысокий человечек попросил показать не выкупленное холодное оружие, принес полдюжины малоинтересных вещиц, все больше шпаг. Некоторые были затейливо украшены, но только и всего. Но один широкий клинок был немного выгнут. Сначала Баглир принял его за обычную саблю с необычной рукоятью и потянул из ножен без особого интереса. Зато когда вынул...
       Клинок был вывернут наоборот. То есть, заострен с вогнутой стороны. А на конце был абсолютно прямым и обоюдоострым. Клеймо было незнакомым: четырехкрылый леопард. Но главное - булатный узор не оставлял сомнений в достойном качестве. Оружие было легким и острым. Испытаний Баглир устраивать не стал. Основной расчет в бою он все равно делал на пистолеты, ножи и когти. По крайней мере, с ними он умел обращаться.
       Портупею от прусской шпаги он купил у того же ростовщика. При этом методе ношения, охаянном впоследствии Александром Васильевичем Суворовым, оружие располагалось практически параллельно земле, а значит, способ хорошо подходил для малорослых людей с длинными клинками. Разумеется, с непривычки тяжелые ножны тянули назад и норовили биться по ногам. Но зато в таком виде можно было явиться к губернатору - и получить от него, старательно старающегося смотреть исключительно на Миниха, патент на чин коллежского асессора черт знает какой коллегии и увольнение в бессрочный отпуск без содержания.
       Глянув в бумагу, Баглир остолбенел. И настолько явно выпучил глаза, что губернатор, улыбнувшись, спросил:
      -- А что, Аменго - действительно настоящая фамилия? Ну так все равно - привыкай. Инородцев без чинов и званий в службу принимают редко, особенно после достопамятного... - он намекал на переворот Елизаветы. Впрямую при Минихе ему говорить об этом не хотелось, - а за князя мне холку никто не начистит. Черт ли разберет, сколько этих князей у якутов, алтайцев, тувинцев и прочих.
      -- А что такое Тембенч?
      -- Тембенчи. Речка какая-то, на карте усмотрел. А ты думал, я тебе поместье выписал? А так - родом ты откуда-то оттуда, от Тавды недалеко, - Миних, за годы вынужденного советничества при сибирском губернаторе хорошо изучивший географию Сибири, заулыбался, - и сойдет. В Котуе, например, - что-то котиное, а прочие Кочечуи показались мне неблагозвучными. Так что будешь князем Тембенчинским.
       Выяснилось, что по русской традиции производство надо обмыть. В лучшем съестном заведении города. В счет будущего адъютантского жалованья - но пока за добытое охотой.
       Баглир неумело ковырял ножом отбивную, с трудом подавляя рефлекс. Организм хотел выпустить когти. Зато порция была большая - на себя Баглир заказал, как на троих. Вообще, вернуться в цивилизацию, пусть и чужую, после животного статуса было приятно и радостно. Понемногу Баглир от плотного обеда разомлел и потерял было нить разговора. Тут фельдмаршал его и спросил: а за что, собственно он был изгнан из своего мира?
      -- Экзамен не прошел, - хмуро повторил Баглир, - я ведь уже рассказывал, эччеленца.
      -- А что это был за экзамен? К языкам у тебя явные способности, драться умеешь. А чего не можешь?
      -- Все могу, - уверенно сказал Баглир, - а что не могу, приноровлюсь. Но у меня нет хвоста.
      -- Это как?
      -- У всех моих соотечественников он есть. Длинный, раскладной, как у павлина. Красивый. А у меня нет совсем. Те, у которых просто короткий, висят на нем неделями, и вытягивают. А на вершок - другой комиссия и вовсе обмеряется, если измеряет хвост отпрыска влиятельных родителей. Мне бы и три вершка простили. Но хвоста у меня нет совсем.
       И снова потянулась дорога, но теперь на ней хотя были полосатые верстовые столбы. Баглир хорошо показал себя на секретарской должности, поскольку пользовался родным линейным письмом, близким к стенографии, а великолепная реакция позволяла ему писать при любой тряске. В довершение всего, его собственные перья оказались, хотя и хуже гусиных, тверже, но вполне пригодны для письма, а для черчения и вовсе великолепны. И отрастали с завидной скоростью. Так что к оружию добавились новые висюльки: чернильница и солонка с песком для быстрейшего высыхания чернил, а мемуары фельдмаршала прибавлялись едва не по странице на версту.
      
      
       Вышло, что граф к своему новому порученцу привык легко и быстро, и только диву давался, когда от Баглира шарахались неподготовленные встречные и поперечные. Да и шарахались далеко не всегда. Модная венецианская маска очень помогала.
       Уже перед самой Москвой, прервав рассказ о сожжении Бахчисарая хрипом валящегося наземь ямщика, по небольшому обозу хлестнул нестройный мушкетный залп. Миних еще только тянулся к карману для тяжелых дорожных пистолей, устроенному в каретной дверце, когда Баглир выметнулся наружу, вытаскивая кинжал и пистолет из-за широкого пояса. Бухнуло, свистнуло, раздался невыносимой тоскливости вопль. У Миниха от мгновенной печали едва сердце не прихватило. Но сразу и отпустило. Он даже не успел узнать эту эмоцию - животный страх за себя, смешанный с сознанием обреченности. Просто понял, что ему гадко. И поспешил на помощь адъютанту. Это что же надо увидеть, чтобы так орать? Выскочив наружу - обнаружил полную викторию. Разбойники бежали, бросая оружие. Все, кроме одного, вполне прилично одетого - тот выхватил шпагу, стал в позицию...
       Подскочивший Баглир замер напротив часовым сурком. Потом - мигнул. Размылся, как мерцающая звезда, на долю секунды. И вот снова стоит сурком - только выставленная вперед нога противника набухает красным. Еще одно мерцание - и алая полоса на зеленом армейском сюртуке противника, на левом рукаве. Еще одно - такая же на правом. Еще одно - и Баглир пометил ему последнюю целую ногу, но и сам перебросил клинок в левую руку.
      -- Четыре к одному, - ухмыльнулся офицер-разбойник, - продолжим?
      -- Продолжим, - ответил вместо Баглира фельдмаршал.
       Разбойник был моложе, но изранен, и все время косился на Баглира, готовно стоящего столбиком. А Миних был крепок, и шпага его была длиннее обычной армейской. В конце концов более длинное оружие стало побеждать, разбойник отступал - и тут фельдмаршал оступился. Осклабившийся враг отвел руку для последнего удара - и тут в его уши ворвался страшный тоскливый вопль, рука дрогнула - и была отсечена. Разбойник зажал обрубок другой рукой - и почувствовал у горла кривое, холодное и острое лезвие засапожного ножа.
      -- Ты кто? - спросил Баглир.
      -- Жить оставишь? - спросил побежденный.
      -- До суда, - сказал, отряхивая снег со штанов, Миних.
      -- Тогда - подпоручик астраханского полка Куницкий. И хватит с вас.
      -- А если отпущу? В отставку тихонько выйдешь по увечности.
      -- Тогда - долго не проживу. Ежели на каторгу попаду, может меня... - он замолчал, спохватившись.
      -- Помилует подославший убить меня негодяй? - продолжил за него фельдмаршал, - Хорошо. Иди на каторгу. Но кто - скажи. Иначе вон ему отдам.
      -- А он кто?
      -- Князь Тембенчинский. Снимите маску, князь. Не все ж вам Янусом двуликим ходить.
       Вот тут Куницкого затрясло всерьез. Наемный убийца может быть готов к провалу, к пытке. Но не к шляхетного вида выдре в перьях, недурно фехтующей. И все-таки, несмотря на раны и фантастичность зрелища, Куницкий не сомлел. Только побледнел и согласился все сказать.
      -- Послал меня семеновский капитан, Петухов. Фамилия простецкая, значит, карьеру делал сам. А из чего в гвардии карьера делается, знаете. Обещал заплатить, и отпуск сделал. Главное - сулил, что переведет к себе чин в чин. В лейб-гвардию. Ну а не преуспеешь, говорит - не обессудь, убью. Вперед денег тоже дал. На расходы. Ну а дезертирскую шайку найти в лесу, чтобы на все готова была, по нашему времени немудрено. Офицерам жалованье не платят, солдат не кормят. А кто князь Тембенчинский?
      -- А кто таков твой Петухов, чтобы фельдмаршалов убивать?
      -- Я же говорю - капитан гвардии. А еще видели его вхожим к герцогу Курляндскому. Тот только-только из опалы вышел, вернулся ко двору.
       Миних скрипнул зубами. Бирон. Не простил своего ареста. Не простил двух или трех месяцев в Пелыме тому, кто там двадцать лет отбыл - в доме, самолично для Бирона и спроектированном. А может быть, просто боится старого врага? Ну-ну. Сам граф относился к былому легче. И при встрече с Бироном приподнять треуголку бы не погнушался. А то и вспомнить прошедшие времена за доброй бутылочкой.
       Миних ждал от нового времени новых врагов. Но если уж дела пошли именно так - пусть молодежь посмотрит на битву стариков. Глядишь, чему и научится.
       Куницкого отпустили на четыре стороны. Хошь в Сибирь - сам иди и сдавайся суду. Не откажут. Раскрываемость во всех странах и во все времена показатель актуальный. Зато Баглир стал приставать к графу с просьбами научить его парировать.
       Миних поначалу не понимал. Но вспомнил Баглирову манеру боя. Наскоки, отскоки, уходы, выпады. И ни одного скрещения клинков. И взялся за дело. Присмотрели попутную полянку, обнажили оружие. Тут-то фельдмаршал и опознал оружие адъютанта. Ятаган. Только не простой, какой у каждого турецкого пехотинца.
      -- Ятаганом, - объяснял Миних, - убить человека в бою довольно сложно, зато ранить удобно и себя защитить сподручно. Ввели его для янычар, то есть "нового войска". Старое было - "яя", копейщики. Янычар же вооружали мушкетами. Но штыков тогда еще не было. Потому для рукопашной схватки турецким солдатам выдали ятаганы. Им можно колоть. Им можно и рубить - но по конечностям. Лучше всего им перехватывать клинок противника. Твой, кажется, коротковат. Видимо, оружие какого-то паши, выслужившегося из янычар. Облегченный, но ценный не столько украшением, сколько качеством.
       После чего показал, как ятаганом отбивают шпагу. Насмотрелся в турецкую войну. Баглир уяснил. Решили попробовать - не замедленно, а по-настоящему. Правая рука у него была замотана, и ятаган он держал в левой. Шпага Миниха отлетела вбок, но Баглир, вместо того, чтобы развить успех и обозначить удар в грудь фельдмаршала, сдавленно мяукнул и выронил ятаган.
      -- Плохо, - сказал Миних, - снова.
      -- Руку сломал, - сказал Баглир, - Ясно, почему мы не додумались до боя с контактом клинков. Кости слишком хрупкие.
       Наложили шину. Баглир все время теребил повязку.
      -- Хочешь, чтобы криво срослось?
      -- Нет. Думаю - если наложить шину заранее, рука не сломается. А если сделать шину стальной, то будет сразу и защита. Но попробовать можно и с деревянной. Рискну правой рукой.
      -- Она у тебя и так ранена.
      -- Царапина!
       На ближайшей станции Баглира перевязали как следует. А в ближайшем городке Баглир разыскал кузню и заказал себе наручи на обе руки. А потом отвел шпагу фельдмаршала и обозначил удар. Занятия фехтованием пошли всерьез. К тому времени, как они миновали московские заставы, Баглир уже мог кое-как сражаться во вполне человеческой манере - спускал удар к гарде, отводил в сторону, а вот просто отбить клинок клинком не мог. Потому как кончалось уже не хоть и не переломом, но вывихом в локте. Потому и свою, на уходах, не забывал. А в местах поглуше вылезал из кареты и летал. Рана на крыле уже совсем затянулась, и от полетов он получал только удовольствие.
       В Москве Миних сразу отправился к губернатору. Пропустили его беспрепятственно.
      -- Ничего, - сказал ему Миних, - твоя опала полегче моей. И тебя еще позовут.
       Тот только пожал плечами. Мол, посмотрим.
      -- Как Фридрих воюет? - спросил Миних.
      -- Крепко. А тебе зачем? - свежеиспеченный московский губернатор, фельдмаршал Салтыков, смотрел недружелюбно, - Государь с ним мирится. Да и генералов в армии полно: молодых да ранних. Румянцев, Чернышев. Меня, старика, сняли. Видно, из ума выжил: Фридриха разбил наголову. А теперь надобны которые с ним политесы разводить будут. Не для того ли и тебя вернули?
       Миних повернулся и ушел. Но хоть посмотрел на человека, чья слава до того ярко просияла над воюющей Европой, что ее немедленно и дружно прикрыли занавесочками. Уж больно силен был свет от фельдмаршала Салтыкова. Уж больно иным героям глаза резал. Особенно тем, которых Фридрих громил походя. Потому газеты союзников и печатали реляции о выигранных им сражениях в редакции Фридриха. Мол, русские трупами завалили. А еще едок был Салтыков. Бывало, укусит кого словесно, а последствия что от твоей гадюки: пухнет несчастный от злости, а ответ достойный придумать не может. И вот месяц какой с той поры, как Салтыков снят с поста командующего - а уже забыт. Старательно забыт, особенно подчиненными, которых он весьма охотно покусывал. И которые теперь быстро пошли вверх.
       Баглир тоже хотел посмотреть на Салтыкова, - но не получилось. Вместо этого он ходил по узеньким улочкам, пока не нашел описанный Минихом дом, и не взял тощий запечатанный пакет.
       Миних, по возвращении от Салтыкова разодрав пакет, довольно сообщил, что Манштейн его пока не забыл. А главное, тогда, двадцать лет назад, сумел снять со счетов европейских банков некоторые суммы, отложенные фельдмаршалом на черный день, буквально на минуты опередив правительственных исполнителей, явившихся, чтобы эти суммы из банков изъять и передать истребовавшему их русскому правительству. Исполнители успели догнать Манштейна на голландской границе - и остались там валяться. А тот уже летел к границам Пруссии, минуя бессильные княжества, готовые выдать убийцу более сильному соседу. Из Пруссии же, принимающей на военную службу всех - и легко продающей офицерские патенты, как с Дону, выдачи не было.
       В пакете были новые номера счетов, и имена, на которые эти счета были созданы. Миних снова стал человеком состоятельным.
      -- Такой же номер, - объяснил Миних, - в свое время проделал Меньшиков. Положил половину денег в голландские банки, половину - в английские. Англичане, те деньги выдали, а голландцы - нет. Так и дождались, пока его сын из Березова вернулся. Вот я и положил свои сбережения к голландцам. И едва их не потерял. Кристоф пишет, что из-за того, что я положил недостаточно. Из-за моих тысяч ссориться с русским правительством им было невыгодно. А из-за Алексашкиных миллионов - вполне. Но - окончилось все хорошо.
       В первопрестольной дел у них больше не было. Можно было ехать в Петербург.
       К своему удивлению, на заставе Миних был встречен зевающим офицером в непонятной форме, который оказался голштинским гвардейцем и кладезем полезнейших сведений. Наиинтереснейшим было известие о том, что Миниху возвращается некогда принадлежавший ему дом, из которого поспешно эвакуирована третьесортная коллегия, и что там уже обустраиваются его домашние, вернувшиеся из Вологды, где им пришлось отбывать ссылку. На некоторое время про Баглира просто забыли - правда, предоставив одну из гостевых комнат в его распоряжение.
      
       Дорога. Первейшая и необходимейшая часть повествования про русских авантюристов. Это не Европа! Даже если действие происходит только в столице - так в русской столице расстояние между домами соответствует расстоянию между столицами государств в Германии. На широких дефиле прямых проспектов, еще не одетых в мрамор, найдется место любому маневру - а если нужно место для битвы, к вашим услугам любая площадь. Пешком ходить - ноги отвалятся, в карете ездить - отсохнут от недостатка упражнения. А кроме того - грязь. Нормальная грязь процветающего торгового или промышленного города. Нетрудно вылизать декорацию вроде Версаля - там не люди живут, а так, придворные попархивают. А когда по улицам возят грузы от порта к бирже и обратно, тащат сырье на пусть и не английского масштаба, а мануфактуры, строем ходят солдаты нескольких гвардейских и армейских полков, да и попросту жизнедеятельствуют свыше сотни тысяч человек - сохранить абсолютную чистоту трудно. Петербург в известной мере спасал именно заложенный основателем размах - пот города выступал равномерно на широких улицах, а не на узких. Река, море, дождливый климат и канализация тоже помогали по мере сил. Поэтому, по европейским меркам, город был чистым. Но не настолько, чтобы, ходя по нему пешком, получать удовольствие. Тем не менее, осваиваться в Петербурге Баглиру пришлось именно при помощи пеших прогулок.
       Не получали удовольствия и встречные-поперечные. Дело в том, что лошади Баглира дружно невзлюбили. И ладно бы лягались, кусались и отказывались возить на спине - шарахались от него прочь. При необходимости Баглиром можно было остановить атаку кавалерийского эскадрона. Что он однажды, по случаю, и сделал. Правда, это была не атака, а просто проход конногвардейцев по улице для проведения учения (а заодно и пьянки) за городом. Баглир неосторожно попытался перебежать улицу перед длинной, как сороконожка, колонной. Кавалерийские кони, видимо, поняли его не так - и резко встали. Задние напирали на передних, всадники валились на сырые камни мостовой. Оттесненный колонной к самому тротуару встречный всадник тоже вылетел из седла. Баглир подошел не без опаски и помог ему подняться.
      -- Черт побери! - после нескольких действительно грязных выражений сказал тот, - Спасибо, сударь. Кони просто взбесились. Отчего это?
      -- Похоже, от меня, - объяснил Баглир, - я, собственно, просто хотел улицу перебежать.
      -- Так даже от пушек не бывает! Картинка - словно кто влупил по ним тройным зарядом картечи. Красотища! Позвольте представиться: поручик Кужелев, гвардейская конная артиллерия. В отличие от этих хлыщей действительно служим, Шувалов спуску не давал, привыкли. С кем имею честь?
      -- Князь Тембенчинский, - с некоторой запинкой воспроизвел Баглир свой титул.
      -- А где служить изволите, ваше сиятельство? - Кужелев заметно поскучнел, - И почему у вас физиономия закрыта?
      -- Служить, как вы выражаетесь, изволю при фельдмаршале Минихе. То ли секретарем, то ли адъютантом - не разберу. А физиономию закрываю, чтобы люди не пугались как те лошади.
      -- Ранен? - Кужелев снова был доволен, - а я было вас принял за конногвардейскую, или, хуже того, статскую крысу. Да еще и титул...
      -- Без титула инородцев на государеву службу не принимают. Так мне ясно объяснил губернатор в Уфе.
       Неисповедимым путем оказались они в трактире - не самом дорогом, не самом паршивом. В самую меру. Пропустили - за знакомство, закусили, повторили. Зачесались языки.
      -- Адъютант - это не служба. Переходи к нам, - уговаривал Кужелев, - люди душевные, и, что по нашему времени редко - честные. А в прочей гвардии и просто с совестью встречаются нечасто. Опять же, фельдцейхмейстер благоволит. Вильбоа, - он перешел на шепот, - конечно, не Шувалов, но протекцию составляет. А после того, как ты Дурново со всем эскадроном вместе в грязи вывалял, тебя у нас примут радостными воплями.
      -- А вот это? - Баглир постучал пальцем по маске.
      -- А там что? Ожоги, шрамы - солдата только красят.
      -- Хочешь - смотри. - Баглир снял маску.
       Кужелев сначала себя ущипнул. Пребольно. Потом еще раз.
      -- Не сплю, - сказал, - значит, пьян. У тебя там перья? И круглые зеленые глаза с вертикальными зрачками?
      -- Именно. И пьян скорее я, у меня масса тела меньше.
      -- Ну и ладно, - сказал Кужелев, - Будешь достопримечательностью роты. А ты действительно из Сибири?
      -- Несколько дальше, - почти честно ответил Баглир. Расстались они приятельски, без малого друзьями.
       Вскоре Баглир перезнакомился со всеми товарищами Кужелева. И ни на одного сильного впечатления не произвел. Кроме прапорщика Комаровича, который обещал приучить к Баглиру не только лошадей роты - но и выучить под него персонально верховую.
      -- Зато потом, господа, можем ни черта не бояться. Чужая конница нам будет не страшна, а от пехтуры мы, конноартиллеристы, всегда успеем удрать.
       И помог Баглиру выбрать для себя столь необходимое животное.
       Представьте себе реакцию лошади, статной белой кобылы по кличке Искорка, которую Баглир по выбору прапорщика решил купить! Бедняжка рвала поводья от ужаса. И до конноартиллерийских конюшен шла у него в поводу - как на съедение. Даже плакала. Комарович всячески ее утешал и даже плакал вместе с ней, но жестко пресекал любые попытки сопротивления. О хрупкости костей Баглира, продемонстрировавшего конногвардейцам свои наручи для фехтования, он был уже наслышан от Кужелева.
       Последующие четыре недели закончились тем, что Баглир стал таким же страстным лошадником, как Комарович, а Искорка вполне сдружилась с новым хозяином, который из лесного хищника превратился для нее в кормящего, чистящего, легкого катающегося на ней доброго знакомца, никогда не забывающего принести что-нибудь вкусненькое.
       В седле Баглир сидел поначалу значительно хуже, чем кот на заборе. До тех пор, пока все тот же Комарович не разработал под него специальное. После этого дело пошло на лад, и Баглир начал показывать чудеса джигитовки. Проскочить на полном скаку, в галопе, под лошадиным брюхом для него оказалось простейшим упражнением на ловкость, которое он мог проделывать едва не часами. И Комарович стал выдумывать новые трюки, которые ни один человек сделать бы не смог. Искорка проявляла недюжинный цирковой талант, подстраиваясь под все эти безумства.
       Кроме того, Баглир повадился изучать пушки. Начищенная гордость конноартиллеристов была невелика калибром, но зато легка, проста в обращении, надежна и скорострельна, являясь не классической для конной артиллерии пушкой - но гаубицей, или, на русский манер, единорогом. Баглиру она немедленно понравилась. Посидев несколько ночей над бумагами, он принес Кужелеву проект триплекса для этого орудия: как пушки, легкого единорога и мортиры. А заодно и схему лафета, позволяющую использовать любой вариант орудия во всех трех качествах. Сама идея триплекса была в восемнадцатом веке неизвестна. Но народ Баглира, не умея толком сражаться в контакте, издавна предпочитал дистанционные методы боя.
       Кужелев же сразу ухватил чертежи лафета и повлек Баглира к Вильбоа. Фельдцейхмейстера, разумеется, застали в Арсенале, отчего-то злого и красного лицом.
      -- Не суйте мне всякую шуваловскую дрянь! - раздраженно прикрикнул он, и повернулся к офицерам задом.
      -- Ну и пошел в ж... - негромко добавил Кужелев. Но так, что Вильбоа услышал.
       Опытный образец лафета было решено создавать из сэкономленных материалов. Одну гаубицу при испытании разорвало - на нее и списали.
       Между тем Миних вспомнил про своего порученца.
      -- У меня есть интрига против Бирона, - заявил он, - но для нее ты мне нужен в лейб-кирасирском полку. У тебя с лошадьми по-прежнему?
       Баглир похвастался своими успехами - и стал капитан-поручиком лейб-кирасир. Конноартиллеристы приняли его решение легко, поскольку с кирасирами дружили. Те тоже были шуваловским детищем. Поэтому, когда, сверкая новеньким доспехом, Баглир подъехал к воротам части на Искорке, недоумевающей, отчего хозяин так потяжелел, никакой катастрофы не произошло. Лошадей подготовил Комарович, каким способом - Бог весть.
       Командир полка, подполковник фон Фермойлен, заметив, что все эскадроны разобраны, предложил Баглиру, как бывшему статскому чиновнику, единственную в полку штатную офицерскую вакансию - должность, хотя и соответствующую его чину, но настолько хлопотную и бумажную, что пустовала она от самого формирования полка, хотя в недавнее время все штабные посты были - нарасхват. Еще бы! При новом императоре, оказалось, нельзя было просто числиться в полку. Необходимо было исполнять соответствующую чину обязанность. Но эта должность была не менее трудна, чем командование эскадроном и, в отличие от хозяйственных постов, дохода не приносила. Так что Баглиру пришлось стать начальником отчетного отделения квартирмейстерской службы полка и принять под команду пару положенных по штату писарей. Первое время пришлось дневать и ночевать в расположении полка, осваивая непривычный бюрократический труд.
       Кроме того, навалилась орда совершенно непредвиденных забот. Оказалось, нанимать квартиру в городе офицеру не принято. Необходимо иметь собственный дом в полковой слободе. Баглир поначалу вообще не понимал: да в регулярной ли он армии? Тем более после резкого ужесточения уставов. Но, покопавшись в шнурованных, обгрызенных мышами книгах - за таковую порчу его предшественники получали штраф в размере полугодового оклада, - и поговорив с полковым квартирмейстером, понял причины такого устройства.
       Каменные казармы были слишком дороги. А среди солдат было немало женатых. Иных еще до рекрутирования, иные оженились уже служа в полку. Таким жить в казарме было неудобно. Вот и рубили сами же солдаты обычные избы, в которых и жили. При избах находились огороды, хаживали куры, утки, гуси, надутые индюки. Хозяйства были не личные - артельные, по десяткам. Отдельное хозяйство находилось при госпитале. Все это попросту помогало прокормиться, обеспечивая летом - свежатиной, зимой - солениями.
       Нет, особых проблем с пищей земной у солдат не было. Просто в казенных порционах не имелось овощей. А вообще казна кормила кирасир досыта, и даже чуть поверх. Особенно это касалось офицерских порционов. Когда Баглир увидел, сколько провианта назначено для потребления исключительно ему, то огорошил всех заявлением, что столько не съест. Еще бы! Ему, как капитан-поручику, причиталось в день двадцать фунтов хлеба, два фунта гречневой крупы - такую прислали из городского провиантского арсенала - и десять фунтов мяса. А также четыре пинты пива и штоф водки. И при таких нормах сослуживцы впечатления обжор и алкоголиков отнюдь не производили!
       Над Баглиром беззлобно посмеялись.
       - Сразу видно, что ты не австриец, - сказали ему, - у них такая же система.
       Еще бы, Петр Великий, устраивая регулярную армию, попросту переписал австрийские уставы. Отсюда и чудовищные нормы. Но никто из офицеров не роптал. Потому что, от излишков позволялось письменно отказаться, и получать деньгами их рыночную стоимость. Так же, как стоимость содержания лишних, но предусмотренных уставом лошадей и денщиков. Выходила неплохая прибавка к жалованью.
       Особой статьей полкового дохода была полковая баня. В нее пускали - за копейку - горожан, и, хотя заведение и уступало по популярности баням семеновским или преображенским, доход давало постоянный.
       Производимые полком отходы шли полковым же свиньям, которые, отхрюкав меж кирасирских избушек положенный срок, превращались в приварок для солдатского котла.
       Мало-помалу Баглир втягивался в работу мудреного механизма полкового хозяйства, и постигал науку, как содержать полк сверх штатных сумм, в блеске и великолепии. А заодно, не воруя, пополнить свой карман. Фон Фермойлен, например, ежегодно извлекал из полка прибыль в двадцать тысяч рублей. Почти вся сумма уходила на полковые же нужды - но и себя командир не забывал.
       С невской стороны слободы устроены были помещения официальные и вполне городские - каменная полковая церковь, штабное присутствие, плац. И каменные дома высшего начального состава. С появлением Баглира ему немедленно отвели участок для застройки, и присоветовали проект, по которому строился полковой квартирмейстер. От представления же нового проекта отговаривали, уверяя, что согласования отнимут полжизни. Баглир махнул рукой - и получил вполне приличные каменные хоромы.
      
       Бирон между тем процветал. Император уже почти согласился вернуть ему Курляндию - но тут произошло странное событие при визите Петра в поместье герцога. После обильной трапезы, во время которой император, по своему обыкновению, поглотил немало пива, взбрело ему погулять в карете по окрестностям. Как после рассказывали, он просто боялся пережрать.
       Петр грустно рассматривал свое набитое брюшко. Еще пару лет назад его не было. А вот появилось, и растет - как тыква на навозе. Кто же знал, что жизнь императора наполовину состоит из поглощения пищи.
      -- Это у тебя от пива, - говорила ему Елизавета Алексеевна Воронцова - лучший и единственный друг женского пола, ласково хлопая его по, казалось бы, недавно плоскому животу.
      -- Не от пива, а для пива! - отшучивался Петр. Фраза стала хоть и не исторической, но расхожей. Настроения это, однако, прибавляло ненамного.
       Более всего его раздражало то, что обтягивающий немецкого кроя мундир, введенной им новой формы это брюшко подчеркивал. Теперь Петр отчасти понимал возмущение гвардейцев новой формой. Заплыли салом - вот и протестовали. Приятно ли ходить, когда обтянутое канареечное пузо мундиром не вжато, как корсетом, а оторочено и свисает поверх штанов в облипку?
       То ли дело Елизавета - сколько ни ест, прибавляется только сверху и снизу, никак не посередине. И только хорошеет.
       Перейдя понемногу от грустных мыслей к греховным, Петр ухватил свою пассию, и, дозволив двору продолжать веселье, уединился с ней в карете - а кучеру велел погонять.
       Тут его карету и догнали трое кирасирских офицеров.
      -- Стой! Спасите государя! - орали они истошно.
       Петру прихватил беспричинный страх, в животе вместе со смертной тоской зашевелилось съеденное и выпитое, словно пиво явилось для куропаток живой водой, и они, трепеща крылышками, полезли вверх к горлу. А тут и лошади понесли...
       Передний кирасир поравнялся с дверцей кареты. На нем была черная венецианская маска. Двуликий Янус. Судьба. Заговорщик?!
      -- Прыгайте, государь! Поймаю!
      -- Лови сперва графиню Воронцову! - Петр не был храбр, но был он порядочным человеком. Даже когда был пьян до неприличия.
       Елизавета даже не взвизгнула. И прыгнула изящно - как перешла из кареты на руки всаднику. Тот тихонько мяукнул и отвернул рыжую лошадь в сторону, его место занял другой. Петр прыгнул - неудачно попав брюхом на шею лошади. Тут пиво с куропатками и вырвались на свободу. У всадника тоже вырвалось - то, что и должно вырваться у русского человека, которому внезапно облевали единственные парадные лосины.
      -- Это вы все про меня? - спросил его Петр.
      -- Да какое там, Ваше величество. Просто - в пространство.
       Кучер почему-то думал, что третий всадник возьмет его. Но тот отвернул вслед за первыми двумя. Поэтому кучер, не дожидаясь дерева или обрыва, спрыгнул сам. Не повезло - попал головой на камень. Нашли его только к вечеру.
       Петр, пошатываясь, стоял на земле. Третий кирасир - в пышном полковничьем мундире - ловко соскочил с коня, отдал честь.
      -- Ты, - сказал Петр.
      -- Я, - ответил командир лейб-кирасирского полка фон Фермойлен, - всегда преданный вашему величеству.
       Император коротко ему кивнул и помог кирасиру в маске сгрузить Елизавету Романовну наземь.
      -- Князь, как, вы опять сломали руку? - фон Фермойлен был возмущен, - Снова забыли наручи?
      -- Именно так, ваше превосходительство, забыл. Но не ехать же домой, когда жизнь государя в опасности. Тем более мне удалось оказать услугу и столь прекрасной даме, - и куртуазно поцеловал графине Воронцовой руку. Фон Фермойлен заскрипел зубами. Надо же, выучился. Как бы император не приревновал.
      -- Щекотно... У вас под маской усы?
      -- Нет, ваша светлость, перья.
       Сам Баглир глазел на императора, дотоле известного по портретам, на которых царь выглядел весьма необычно - высокий лоб, густые, гнутые брови, широко расставленные умные глаза чуть на выкате, длинный аристократический нос никак не желали сочетаться с пухленькими щеками, крохотной нижней челюстью, идиотической улыбкой маленького рта. Лицо его словно делилось пополам между двумя совсем разными людьми. От сбивающегося на затылок парика до нервных закрылок носа оно принадлежало умному и циничному правителю. Ниже - то ли младенцу, то ли идиоту.
       Вживе Петр был еще страннее. Тонкие, резвые, непоседливые конечности невесть каким образом крепились к узкой грудной клетке и тяжелому, налитому животу, полному инерции. И все это органично уживалось вместе. В глазах Петра было осознанное беспокойство - губы дрожали в детском страхе за дорогое ему существо. Таком пронизывающем, что места в душе на страх за себя не оставалось. Баглир почувствовал к нему симпатию, которая растворила в себе все слышанные им про царя дурные байки без остатка.
       Петр между тем, убедившись, что с любимой все в порядке, принялся расспрашивать подполковника Фермойлена о происшествии. Услышанное им было придумано намедни самим Фермойленом в компании фельдмаршала графа Миниха, принца Голштинского Георга-Людвига, генерал-майоров Измайлова и Мельгунова и прочих недоброжелателей Бирона. Статс-секретарь Волков присутствовал заочно, в виде докладной записки о вреде утраты Россиею Курляндского герцогства, неизбежной в случае укрепления там собственной династии, столько от России претерпевшей.
       Поэтому решено было устроить провокацию: испугав непривычных к Баглиру лошадей императорской кареты, представить дело так, будто попорчены они были в имении Бирона, обвинить герцога в заговоре против царя и добиться, на худой конец, новой опалы. Не последнюю роль сыграла и способность Баглира издавать неслышимые человеческим ухом звуки, создающие у окружающих ощущение страха и обреченности. Вот только долго так кричать он не мог - самому страшно становилось.
       Убедить Петра в злонамерении Бирона труда не составило - и на веселую пирушку с танцами вернулся совсем не тот император, который уехал. А главное, поблизости, неизъяснимым случаем, оказалась команда солдат-семеновцев во главе с капитаном Измайловым, младшим братом императорского генерал-адъютанта. Тот быстро поставил Бирона перед выбором: отречение и высылка из России или подъем на штыки со всей семьей. Напрасно герцог пытался взывать к царю. Петр просто не стал слушать, обрушив на несчастного поток отборной немецкой брани вперемешку с горькими упреками на русском языке.
      -- Вот это да, - сказал Баглир себе под нос, - хоть записывай.
      -- Я могу продиктовать, - предложила графиня Воронцова, - От Пети иногда такое услышишь, профессором лингвистики стать можно. Это еще ничего, сейчас он всего на двух языках говорит. А вот когда по-немецки, по-русски, по-французски и по-шведски одновременно, тогда его действительно понять нелегко. Хорошо хоть шведский уже подзабыл. А вы действительно инородец?
      -- Да. С родины меня выслали - сюда.
       Елизавета Романовна засмеялась - тихонько, но заливисто. Заслушаешься.
      -- Извините, князь. Я подумала - отсюда, - взмах веером, - ссылают в Сибирь. А из Сибири, - взмах в другую сторону, - к нам. Смешно.
      -- И правда смешно, - согласился с ней незаметно подошедший Петр, - я должен вас поблагодарить за то, что вы оказались рядом во время сегодняшней неприятности. Как ваша рука?
      -- Хорошо. После ручек графини она даже болеть стесняется - настолько мастерски выполнена перевязка.
      -- Князь, я слышал, что ваша маска не скрывает уродств. Зачем же вы ее носите?
      -- Ваше величество, мой вид настолько необычен для здешних людей, что я не желаю их смущать.
      -- Вздор. Черные люди - где солнце сожгло, желтые - где ветер высушил. Почему бы там, где холодно, не быть людям в перьях или шерсти? Арапы у нас тоже некогда были в диковинку. Ганнибала видел? Не карфагенского, а нашего, Абрама Петровича? Или хоть Ивана Абрамовича, этот уже полурусский, так посветлее. Фрегатом преотлично командует. А ты кирасирский ротмистр, а собственной рожи стесняешься.
       Баглира такие слова задели. И он медленно стянул с головы тяжелую черную маску, ставшую привычной, как собственный череп. И предстал в своем истинном облике: белоснежное оперение широкого лица, большие круглые глаза, черный хохолок на затылке, длинные охряные перья на голове.
       И ничего не произошло. Бирон не прервал роспись под отречением на половине, придворные дамы не попадали в обмороки. Только зашушукались быстрей и громче. Император Петр Федорович смотрел одобряюще, а графиня Воронцова потрепала его по щеке и заметила:
      -- А князь очень застенчив. Такой симпатичный, а прятался. Пойдемте танцевать!
      -- Я не умею, - заартачился было Баглир.
      -- Это просто, - хмыкнул Петр, - не то что маршировка, ногодрыжество. Лиза тебя быстро научит.
       Танец был медленный - изящное хождение под музыку, и Баглир приноровился. При перемене партнеров все дамы украдкой выдергивали у него перо-другое - чтобы похвастаться знакомством. Баглиру было все равно - предстояла линька, перья едва держались. И только сестра Елизаветы Романовны Екатерина, недавно вышедшая за блестящего гвардейского офицера князя Дашкова, вместо того, чтобы добыть трофей самой, честно попросила перо у Баглира. Он подарил ей лучшее - золотистое, полуметровой длины.
       После чего спасся и подпер собою стену.
       Обращение Петра "кирасирский ротмистр" оказалось не принятой в русской армии вежливостью, когда уменьшительные приставки вроде секунд-, прим-, штабс- и под- отбрасывались, а производством в следующий чин. А заодно его украсили орденом. Баглир был возмущен, получив шейный крест с "цыпленком" - государственным двуглавым мутантом вместо святого Андрея. Ему объяснили, что такой крест положен всем иноверцам. Баглир иноверцем быть не захотел.
       А назавтра, его, скачущего в эскорте царской кареты, подманил к окошечку обкусанный императорский палец. Петр осведомился, вправду ли Баглир собрался креститься. А если вправду, то почему не пригласит его и графиню Воронцову в качестве крестных отца и матери?
       Когда его - уже не Баглира ап Аменго, а Михаила Петровича Тембенчинского крестили вторично - не святой водой, а пивом, его в сторонку оттащил Миних.
      -- Поехали, - сказал.
       На застоявшихся конях пролетели заставы. И когда мимо прокатилась коляска с Бироном, Миних отвесил старому недругу ироничный поклон.
      -- Ты сейчас в случае, - сказал фельдмаршал, - а значит, в опасности. Если случай затянется, тебя постараются удалить. Возможно, так же подло, как мы - Бирона. Запомни, Михаил Петрович, главное - вдруг не будет старика посоветовать. Блюди Россию, свою честь и присягу - именно в этом порядке, - а на остальное плюй. Ясно?
       Баглир пытался следовать этой рекомендации. Лучше всего получалось - плевать. На Россию никто особенно не покушался. С честью и присягой получалось хуже. Нет, воровать Баглир пока не научился. И "пускать на ум" казенные средства - тоже. Хотя полковые казначей и квартирмейстер не оставляли надежд, а пока использовали его открывшееся лицо для запугивания поставщиков. По словам Фермойлена, один зубастый офицер увеличил полковые доходы в полтора раза, а попытки подсунуть гнилое сукно и негодный фураж вовсе прекратились. И мыши не поели фолиантов с отчетами. Нет, с Баглиром произошло приключение иного рода.
       Император и его жена жили раздельно - нимало не стесняясь - по разным пригородам: Петр в Ораниенбауме, Екатерина в Петергофе. Охрану несли все гвардейские части по очереди - но у Петра все больше преображенцы и кирасиры, у Екатерины - семеновцы и конногвардейцы. Образовались как бы два совершенно отдельных двора, время от времени наезжающие друг к другу в гости - попортить настроение. Баглир, как кирасир и просто симпатичный царю офицер, часто назначался командовать эскортом его кареты. Эту почетную обязанность он выполнял охотно, понимая ее как лишний случай отвлечься от нудных бумажных дел.
       Зима отступала медленно, а в тот мартовский день произвела последнее контрнаступление. Нева, взбухшая было, успокоилась, и лед снова вытянулся в промороженную струнку. Огромные, вязкие хлопья снега, подкручиваемые ветром, лихо бросались на людей, вязли на треуголках, отчего их поля жалко обвисали, плюмажи царской свиты - дорогущие - напоминали хвосты бездомных собак.
       Но что до того дела царю? Он-то в удобной карете, это конвой мокнет и дрогнет. Особый повод досадить жене! Ее любимые конногвардейцы и измайловцы будут выглядеть мокрыми курами, даже и Орловы. А шлемам кирасиров непогода нипочем - от доброй стали пули и сабли отскакивают.
       И совершенно никакого желания любоваться бездействующими фонтанами! Голые деревья, прошлогодняя несвежая зелень газонов запятнана только наметенными и уже стаивающими полосками мокрого снега. И по левую руку - недовольно нахмуренное море, такое же свинцовое, как статуи и масконы фонтанов, только не позолоченное солнечным светом, а тусклое и оттого особенное сырое.
       Зато когда Петр, прыгая через широкие ступени, влетел в обиталище своей жены, и за ним потянулась не то чтобы "петровская" - деловая часть двора, министры, полицмейстеры и тому подобные лица, вынужденные увиваться вокруг того, кто принимает решения, а не той, кто только веселится и строит козни, - тогда и конвой спрятался под крышу Монплезира.
       Екатерина жила не в старом петровском дворчишке, стоявшем прямо на берегу моря, вплотную к волноломным сооружениям, а в новой постройке, примыкающей к Монплезиру с запада.
       Пропустившие по "сугревной" чарке рядовые слишком еще косились на нового командира, и Баглир, чтобы их не стеснять, с сожалением отодвинулся от печки, не суть что растреллиевской - теплой! Прошел мимо гиганта конногвардейца, мирно дремавшего на часах, и проник во внутренние покои обиталища императрицы - в помещение без окон и без обстановки. Ни светских людей, ни прислуги видно не было. В видневшиеся двери заходить он не стал - мало ли что. Просто ходил, рассматривал обивку стен, да прислушивался - не кликнут ли царев конвой. Однако все было тихо.
       Тут бухнула дверь, и Баглир, повернувшись, увидел сразу перед собой лицо императрицы. Она чуть в него не врезалась, едва успев затормозить. Вид у нее был донельзя сердитый. Екатерина - все равно красивая - раскраснелось, нос раздувается, губы едва держатся от оскала. Она что-то требовательно спросила, видимо на французском, щебечущем. Его Баглир все еще не понимал. Зато понимал, что смотрит царице прямо в глаза - поскольку одного с ней роста, а это ему не по чину.
       Поэтому попытался поклониться, и - черт бы побрал эти моды - получилось, что вылупился непосредственно на практически неприкрытую грудь, причем вплотную. Даже пощекотал перьями. Если бы она его хотя бы интересовала! Баглир ждал реакции на свое хамство, готовя в голове самоуничижительные фразы. Но в тоне Екатерины появилось вдруг довольство и - дальнейшими событиями он не управлял. Не то чтобы совсем не мог. Просто растерялся.
       А потом оказался вытолкнут подале - и из всей прощальной фразы запомнил только имя - Григорий. Тут и конвой государя призвали.
       Обратную дорогу Баглир был даже ряд дурной погоде - помогала очухаться. В последней версте перед Ораниенбаумом - решился. И, постучав, в окошко кареты Петра, заявил, что должен сделать конфиденциальный доклад о событии, произошедшем во время ожидания конвоем обратной дороги. Петр, по прибытии в Ораниенбаум начав слушать доклад, потребовал подробностей. Особенно просил воспроизвести по памяти, что говорила его жена - до, во время и после "события". Требовал вдаваться в частности и вообще невозможно веселился. Несколько раз даже из кресла на пол сполз и валялся - в коликах смеха. Потом, продышавшись, требовал продолжать.
       - Ну, - заметил он, - а почему она испугалась Гришки Орлова? Эка невидаль - Екатерина любовника поменяла. Прежде их было... - Он стал перечислять известные всему городу имена и загибать пальцы. Потом сбился, да и пальцы закончились, - Зачем-то он, ей, видимо, нужен. Ну а как тебе, ротмистр? Понравилось?
       - Я предпочитаю девушек из своего народа, - сообщил Баглир.
       Петр едва не взвыл от радости. До Баглира Екатерина нравилась всем - кроме него самого. И активно использовала женские чары для перевербовки его сторонников. Он, по его собственному заявлению, был вообще однолюбом. Вот, нашел себе графиню Воронцову, и от этого счастья уже ничего не ищет... А Екатерина...
       - Она, пока еще спала со мной - делала это не со мной, а с короной Российской Империи, понимаешь? - объяснял он.
       Баглир не понимал, но сочувственно кивал. Петру этого хватало.
       С тех пор Баглир стал избегать конвойной службы, и случай князя Тембенчинского не то чтобы окончился, просто интерес к нему понемногу угас. Зато испытание пушки на новом лафете оказалось удачным, и конноартиллеристы стали старые лафеты понемногу ломать - а новые просили исполнить по высочайше утвержденным - в обход дурака-фельдцейхмейстера - чертежам. Такие же делали для голштинских частей. Миних опубликовал комментарии на записки Манштейна. Жизнь шла на лад. Михаил уже начал его тормошить насчет крупной дамбы, тем более что назначенный руководителем всех фортификационных работ на шведской границе фельдмаршал регулярно выколачивал из царя подписи под разными прожектами, когда равномерный, упругий ход времени вдруг взвился на дыбы и понес, как непривычная к человеку в перьях лошадь.
       Миних, не нарушая своих принципов, потраченные в дороге пушнинные деньги Баглиру возместил примерно на треть - то, что извел на себя. Другую половину сибирской добычи Баглир продал сам - всю сразу, в среднем вышло около тридцати рублей за шкуру. Хотя иные сослуживцы советовали нанять приказчика и торговать розно. В гвардии многие имели свои дела - кто лавку, кто заводик, а кто и торговый корабль. Большинство же жили с жалованья и с поместий. Жалованье платили не в срок и не в размер, а поместья давали слишком уж простой продукт, чтобы их владельцы не нуждались в побочном золоте. Оставалось пускаться во всевозможные авантюры, при удачах соря рублями, а при неудачах - занимая у более удачливых товарищей. Отдавать же долги, кроме карточных, было не в чести.
       Баглир понял, что ему, хочешь, не хочешь - придется заняться коммерцией. На вопрос - куда в городе можно вложить деньги, большинство знакомых советовало - отдать им в рост. Глаза их при этом делались умоляющими, и становилось ясно, что проще деньги проиграть в карты или пропить. Так нашептывали другие, надеясь выиграть или погулять за чужой счет. Миних советовал вложить средства в голландский банк. Малодоходно, но надежно. Баглир подсчитал свой возможный доход от операции - копейки! На такую сумму прожить гвардейскому офицеру было нельзя. Кужелев предлагал создать литейный или пороховой заводик - но на это денег было недостаточно. Комарович предлагал купить хорошего жеребца - и продавать его услуги по произведению жеребят.
       Однажды, ужиная в ресторации, расположенной аккурат между кирасирскими и конноартиллерийскими казармами, Баглир познакомился с полковником голштинской гвардии. Тот подсел к нему за столик, извиняясь тем, что за прочими - семеновцы и преображенцы. А под их взглядами ему кусок в горло не полезет.
      -- А против кирасир, у вас предубеждения нет? - поинтересовался Баглир.
      -- Это у них против меня предубеждения, - заявил голштинец, махнув рукой в сторону старой гвардии, - не любят они нас. Ревнуют. БЛИЖНЯЯ гвардия теперь мы. Кстати, я - Сиверс, Давид Рейнгольдович. А вы - князь Тембенчинский?
      -- Меня трудно с кем-то перепутать, - улыбнулся Баглир, демонстрируя длинные, загнутые назад клыки, - Между прочим, полковник, вы который год живете в России - а разговор мы ведем по-немецки. Я тоже нездешний - однако дал себе труд избавиться даже от акцента. Хотя мне, с моими зубами, это и далось тяжело.
      -- Я голштинец, и служу не столько русскому императору, сколько своему герцогу, - заметил полковник, - Вы, кажется, тоже не любите немцев. За что?
      -- А вот за это самое. За заносчивость. И за непонимание русского характера. Вы, немцы, даже подыхая, будете делать вид, что все в порядке, все хорошо, все пристойно. А русский даже при редкостном успехе будет мочить слезами чужие жилетки. Время от времени. И будет прав. Чужое счастье порождает зависть. А судят не по нутру - по отделке. У кого харя глянцевитее - тому ее и бьют. Ваше здоровье!
       Как быстро льется водка под подобный разговор. Хорошо хоть закуски вдосталь.
      -- Зависть - это дурно. Прозит!
      -- Кто же спорит? Но это универсальное человеческое чувство.
      -- Но мы, немцы, скромны. А посмотрите на здешних вельмож.
      -- Зато их беды известны всем. А их расточительность как раз и возвращает деньги беднякам. Если они не тратятся на заграничное. Но у большинства вполне простонародные вкусы. Да и всякий представляет себя на их месте. И думает - вел бы себя так же. А жалобы на жизнь убивают зависть. Почему императрица Екатерина так популярна среди них? Потому, что регулярно рыдает на широкой груди Гришки Орлова. Спорим - если вы сейчас, насосавшись, пойдете к вооон тем преображенцам, поставите им выпивку и будете им рассказывать, как вам, несчастному, плохо, они вас не просто перестанут сверлить взглядами, а утешат и сопли вытрут. И, по крайней мере, до конца пьянки станут вам приятелями. А то и дольше. Спорим?
      -- На что?
      -- По-русски - на щелбан или на годовую получку.
      -- Тогда - на щелбан.
      -- Сразу видно - немец. Гансик. Рейнгольдович.
      -- Разумеется. А на что мне жаловаться? На колики в животе?
      -- Нет, не пойдет. Боль телесная есть ничто в сравнении с болью душевной. Будешь жаловаться на то, что тебя никто не любит. В том числе, кстати, и они. Это очень по-русски. И на то, что я тебя обидел, обозвал немчурой бескопытной, жополизом голштинским, и всяко еще, сам придумаешь...
      -- А почему бескопытной?
      -- Потому что кавалерия пехоту не уважает.
      -- Так я же гусар!
      -- Так значит, тем более обидно. Ну - пошел, вперед, вперед...
       Наутро Сиверс заявился к Баглиру домой. Под глазами синяки, вид болезненный - но счастливый.
      -- Князь, все подействовало! И когда у меня деньги кончились, они меня еще поили за свой счет! Я должен вам годовое жалованье.
      -- Мы же спорили на щелбан.
      -- Тогда я был немцем. А тут обрусел за ночь.
       Баглир захохотал. Но денег не взял, объясняя это тем, что из спорщиков, ежели не на щелбан, как правило, один - дурак, а второй - подлец. А он слишком хорошего мнения о Сиверсе и о себе. Денег же у него и так полно. Девать некуда. Полковник скептически скалился, пока Баглир не сказал сколько. Тут всю смешливость Сиверса как оторвало.
      -- Купи землю, - посоветовал он, - и знаешь где? В Шлезвиге. Причем купи государственную. Она сейчас как бы датская, поэтому взять можно много и дешево. А скоро станет наша. И тогда за нее можно будет взять очень хороший барыш. Знаю я одного человека, который распоряжается временно оккупированными территориями. Он охотно продаст, только надо составить проект полезного использования - хотя бы для отвода глаз.
       Баглир решил - да будет так. Авантюра, конечно, но хоть без человекоубийств. А проект - можно составить. В сельском хозяйстве он ничего не понимал. Какие там, в Шлезвиге, могут быть полезные ископаемые - тоже представления не имел. Для заводика вообще много земли не требовалось. Он сгрызал перья, дергал из себя новые, сгрызал и их - а дело не шло. Наконец, решил - проект нужен для проформы - пусть будет с юмором. Пусть это будет канал, за проход которым с морских судов будем брать плату. Канал, укорачивающий путь вокруг Дании. Вот смехота! Велик крюк - Данию обплыть. Но писал серьезными, увесистыми словами, разве излишне канцелярскими. Потом остановился. Задумался. А возможен ли этот канал в принципе? При здешнем уровне развития?
       Что же, он знал, кто может ответить на этот вопрос. Миних, тогда еще не фельдмаршал, был выписан Петром Великим, дедом нынешнего государя, для строительства Ладожского канала. Подлиннее, чем Данию от материка отчеркнуть. И построил! Баглир собрал бумаги в стопку и едва не бегом отправился к дому фельдмаршала. Весенняя слякоть плюхала под сапогами. И плевать ей было на начало июня.
       Миних был дома, изучал план какого-то укрепления и тихо возмущался устарелостью конструкции. Узнав, что Баглир принес проект, взглянул на записку по диагонали.
       - Отчего же нельзя? - спросил он, - Очень даже можно. И весьма полезно. И экономически, и - стратегически. Имеем: изрытый скалами штормовой Штральзунд и тихий, уютный канал, в котором утонуть можно - только если очень хотеть. Куда пойдет торговый корабль, если плата за проход каналом не велика? А это весь морской грузопоток России, Швеции, Польши, Пруссии исходящий из Балтики в Северное море. Нет, ты еще умнее Манштейна. Везет же мне на порученцев, а? Завтра же подсуну императору. Или лучше прихвачу тебя с собой. А то тебя уже почти месяц при дворе не видали. На маскараде третьего дня почему не был? Как капитан гвардии имел право.
       - Но эччеленца! Я ведь и так Янусом двуликим отходил месяца два, и без маски мне приятнее. Хотя на улицах, бывает, пугаются.
       - Но при дворе надо бывать. Иначе забудут. Память у царей короткая.
       А вечером все в той же ресторации он встретил Комаровича. Прапорщик пил водку, на закуску никакого внимания не обращая. При этом строил свирепые гримасы, будто водка была его смертельным врагом. Рядом с ним, лицами в салат, возлежали еще двое конноартиллеристов: прапорщик и подпоручик.
       - Кого я вижу! - обрадовался Баглир, - Догоняете друзей?
       Комарович недовольно зыркнул на него, дернул щекой. Выглядел он едва не хуже Миниха - лет на шестьдесят старше, чем был.
       - Наши лафеты Вильбоа велел изрубить в щепу, - сообщил, дыша в лицо водкой и луком, - и заменить на старый образец. За счет нашего жалованья, заметь, - прервался и из последних сил выдохнул, - Сволочь.
       - Подлец, - согласился Баглир, - но как он посмел? Проект же был утвержден высочайше!
       Комарович не ответил, присоединившись к товарищам. Баглир же изловил лихача и велел гнать к конноартиллеристам. Часовые перед входом в расположение его не пустили.
       - Пароль!
       - Запал!
       - Неверно, проваливай!
       - С утра было верно, - опешил Баглир, - а теперь нет, морда?
       - Не положено разговаривать, проваливай, стрелять буду! - часовой разозлился от обычного начальственного хамства. С чего бы?
       - Разводящего позови! Я - ротмистр лейб-гвардии кирасирского полка князь Тембенчинский! По техническому вопросу к поручику Кужелеву.
       - А хрен тебе разводящий!
       Все-таки Баглир слишком много общался с немцами - с Минихом, с фон Фермойленом и другими кирасирами, с Сиверсом, наконец. Поэтому такой неуставной ответ его ошеломил, как дубиной по черепу. И разозлил.
       - По уставу обязан позвать, - заявил Баглир, - вас двое, один может сходить.
       Голос его стал ласковым. Нехорошо ласковым.
       - Ступайте прочь!
       Часовые тоже не были в себе уверены. Понимали, что нарушают. Ружья держали нетвердо. И Баглир решил прорываться.
       Стрелять в него не стали - не успели. Баглир ударил с обоих рук - стальные наручи, столь гармонично смотревшиеся с кирасирским панцирем, пришлись им обоим несколько выше виска - и потому упали оба без чувств, но не без жизни. Баглир поднял их мушкеты, с трудом вскинул на плечо - для него они были тяжеловаты.
       Дворик был замусорен деревянной щепой и какими-то железками. Пушки валялись здесь же - без лафетов вообще. Над одной из них сидел Кужелев. Баглир сначала решил что он пьян - поручик мерно раскачивался и шепотом разговаривал с холодной бронзой. Однако Кужелев был трезв, и глаза его были сухи.
       - Что произошло? - спросил Баглир, вываливая перед Кужелевым ружья, - я снял часовых, они не принимали утренний пароль. Я понял, что Вильбоа уничтожил лафеты? Где вообще все?
       - Не знаю, командир, кажется, пошел домой. Нет, не пить и не стреляться. Просто - полежать. Остальные - кто куда. Если никому не нужна честная служба, к чему служить вообще? А пароли поменял Вильбоа - из вредности, что ли? Он сказал, что лафет устарел - а проекту полугода нет! И велел заменить на едва не полувековую древность... Как подчиняться таким ослам? Как вообще служить после этого?
       - Нет, Вильбоа не осел. Он царедворец. Ты понимаешь - ваша батарея теперь небоеспособна, и надолго. Зачем-то ему это надо. Иначе велел бы просто поменять лафеты - тихо да мирно. А то - изрубили в куски. А вы слишком привыкли служить под хорошим человеком, под Шуваловым под Петром Иванычем. И страдаете, а надо противодействовать. Мой отец, например, знал, что меня должны убить - ни за что, несправедливо, но выкрутился. Я завтра иду к царю - докладывать один прожект. Придумай - как утопить фельдцейхмейстера.
       Но Кужелев придумывать был не в состоянии.
       Баглир тоже ничего не мог измыслить.
       - Значит, надо действовать методически, - заявил он, - ты кто? Ты боевой офицер, дворянин. Твой метод будет дать Вильбоа по морде и обвинить в уничтожении батареи. Назвать шпионом: шведским, прусским... Нет, Пруссия сейчас в фаворе. Вот оно - датским. Вызвать его на дуэль. Поднять шум. Такой, чтобы до императора уже завтра дошел, и не позднее двенадцати часов. Тогда у меня аудиенция. Я - офицер, князь, но штабная крыса, бюрократ. Я должен на фельдцейхмейстера что-то накопать. Ну - за дело.
       И ушел.
       Кужелев вышел к воротам, у которых под грибком лежали часовые и стал вхлест разделывать их физиономии, даже не удостоверившись - а живы ли. Те застенали - и получили полной мерой. За то, что пропустили Баглира. И за то, что не позвали, за отсутствием разводящего - куда-то ушел, скотина - хотя бы его, Кужелева. Когда поручик устал и пошел искать фельдцейхмейстера, один из часовых сказал другому:
       - Вот так всегда. Енералы на офицерах, а офицеры - на солдатах зло срывают. Бьют всегда вниз по старшинству.
       Он был не совсем прав. Кужелев исполнил свою часть задачи великолепно точно и искренно. Вошел в Арсенал с парадного хода, сквозь римскую колоннаду. Даже Брутом себя почувствовал. Выждал выхода графа Вильбоа, набрал в грудь побольше воздуха - и шагнул навстречу славе....
       Когда его влекли на гауптвахту, поручик ни о чем не жалел. Только гадал: получится ли у Тембенчинского - накопать.
       А Баглир явился в Арсенал с другого хода. Не скандалить - копать. И ведь накопал же. Далось это ему нелегко - и случайно. Просто - когда он, за полночь, заказал в арсенальной каморе чертежи старых лафетов, то, скользнув скучным взглядом, довольно хихикнул, приосанился - и пошел спать, унося с собой взятые под роспись бумаги. Архивариусу пришлось заплатить - но находка того стоила.
       С утра Баглир услышал новую сплетню - про то, как некий артиллерийский поручик набросился на своего шефа, плевал ему в лицо и обвинял в измене государю и отечеству. Все шло по плану.
       Проект канала привел Петра в наилучшее расположение духа. Он касался Голштинии и был полезен всей громадной державе, создавал пользу не только России, но и некоторым соседним государствам - а значит, создавал влияние. Один недостаток - проект был дорог. Даже если методом деда, дракона московского, загнать на стройку сотню тысяч подневольных, дармовых мужиков.
      -- Ничего, - сказал он, - средства изыщем. Мне вот сенат полгода тому статую из золота воздвигать собирался... Значит, деньги в стране есть!
       Миниха он пообещал назначить руководителем работ. После чего начал прощаться, жалуясь на беспорядки в артиллерийском ведомстве, по поводу которых приходится опять давать указания генералу Вильбоа. Тут-то Баглир и выложил свои пожелтевшие от времени карты. Когда фельдцейхмейстер вошел в императорский кабинет, царь ему и слова вымолвить не дал.
       - На этом эскизе - моя подпись. На этом - никакой! - орал Петр на фельдцейхмейстера, брызжа слюной в вытянутое в струнку существо, ничего общего с вальяжным барином, который вошел для доклада царю, не имеющее - за исключением одежды. Да и та стала как с чужого плеча - Вильбоа, такой кругленький, весь вдруг вжался и ужался, и дышать не смел, - Никакой вообще! И по не завизированным чертежам изготавливалось вооружение - вот такой бардак был при моей покойной тетушке Елизавете! Но как посмели вы предпочесть эту обтерханную бумажку, пригодную разве для использования в сортире другой - с моей собственной подписью?! Как?! Или верно кричал тот отправленный вами под арест поручик, что вы есть датский шпион, боеготовность нашей армии подрывающий?
       Петр задохнулся, ухватил со стола графин с водой, забыв про стакан, жадными глотками пропустил под кадыком несколько комков жидкости. Не переведя дух, выплеснул остатки в лицо генералу, там как раз оставалось на хороший плевок, крупные капли воды, покатились по лицу Вильбоа, как крокодиловы слезы. На боевого генерала, совсем не труса, покинувшего поля сражений только из-за вскрывшихся старых и полученных новых ран, жалко было смотреть. В его глазах плескалась не обида - неверие, что с ним, заслуженным человеком, можно так поступить.
       - Я напрасно пошел на поводу у жены, назначив вас, Александр Вильгельмович, на ответственный пост, - неожиданно тихо и спокойно продолжил Петр, - я понимаю - вы не шпион, вы просто недоумок - как и все ее окружение. Поэтому арестовывать вас я не буду. Просто вы перестанете быть фельдцейхмейстером, как только я отыщу подходящую замену. И пока вы еще в должности - не смейте делать ничего, особенно - тому поручику. Он был почти прав. Иначе - вздерну.
       Генерал выскочил за дверь резво, напомнив Баглиру сибирских кабанчиков и сырое мясо. Его замутило, зато жалость к Александру Вильгельмовичу сразу прошла. Болен - не становись на ответственный пост. Своей честью дорожишь - не мажь чужую. А иначе - не генерал ты, а поросенок. Миних между тем взялся рассматривать на просвет пожелтевшие свитки.
      -- А подпись-то была, - заявил фельдмаршал, когда они с Баглиром качались в карете, возвращаясь восвояси, - только вытравлена. Анна Леопольдовна... И дата - 1740 год. Точно. Помню - тогда я принял на вооружение новое легкое орудие. А подпись потравили, выходит, в начале правления Елизаветы Петровны. О императоре Иване, что в Шлиссельбурге сидит, память изводили. Твой прокол, Михель. Император - человек доверчивый, он подробно рассматривать бумаги не стал. А вот Вильбоа мог бы. Но, интригуя в политике нынешней, плохо помнит былую. И не слишком увлекайся подковерной борьбой. Не достойно. И опасно. Стоил ли того какой-то лафет?
       Баглир молчал. Он был полностью согласен со своим покровителем. Но был уверен - лафет был лишь ничтожной частью неведомого целого. Настоящего, крупного и опасного заговора. И пока пружинящие рессоры пересчитывали окатанные тысячами колес булыжники, он тоже пересчитывал вытрепавшиеся из плотной ткани заговора нити.
       Имелось: Вильбоа, который, оказывается, креатура Екатерины - только что уничтожил самую боеспособную гвардейскую часть. В гвардии есть два вида частей - которые недавно сформированы из людей, привыкших служить и еще не развращенных - назовем их молодой гвардией. И те, что от Петра Великого и Анны Ивановны, что двадцать лет прожили весело, в чести и безделье. Их назовем старой. Первые спокойно тянут лямку. Вторые - раздражены, что их, вольных мустангов, позапрягли в уставный воз.
       Предположим, по индукции - ниточка от Вильбоа идет на самый верх. Иначе, право, неинтересно. Сама Екатерина с гвардией заигрывает. Да что там заигрывает - любится. Раз. Император с ней постоянно собачится. Все, связанное с женой, вызывает у него раздражение. Два. Имеем - свара внутри императорской фамилии. Три.
       Применим дедукцию - спустимся с престолов вниз. Итак. Гришка Орлов, царицын любовник - измайловец. То есть старая гвардия. Раз. И он ей очень зачем-то нужен. Настолько, что Екатерина боится перепихнуться с кем-нибудь другим. Судя по слухам, прежде за ней такого не водилось. Два. Разгромленные конноартиллеристы - молодая гвардия. Три. Уже можно производить синтез, но чего-то не хватает. Есть! Император хочет отправить гвардию на войну - а в столичный гарнизон понемногу вводит армейские полки. Получается - столичный гарнизон четко раздернут на половинки.
       Поехали снова вверх. Конноартиллеристы долго небоеспособными не будут. Если это не простая мелкая пакость - что сомнительно, то - скоро грянет. И активной стороной будут именно екатерининцы. И они боятся серьезного сопротивления - значит, ожидается не просто цареубийство, а военный переворот. И как же это будет выглядеть?
       Баглир представил себе карту Петербурга. Василеостровский ромб, налево - петроградская сторона, направо - выборгская. Армейские части - полки Ингерманландский и Астраханский - стоят на острове. Две жирные красные кляксы: они за Петра. У них шефами его генерал-адъютанты, и если не обработали как надо личный состав - то на что они вообще годны? Вот, вокруг дворцов - Летнего, старого, деревянного Зимнего - и нового, растреллиевского - три синие кляксы: преображенцы, семеновцы, измайловцы. Еще одна клякса, синяя - конногвардейцы. Эти самые изнеженные - а начальник у них теперь самый крутенький, дядя царя Георг-Людвиг. Так затянул гайки, что в случае чего будет растерзан. Конноартиллеристы - на ближайший месяц их можно не считать. Одна красная метка: друзья-кирасиры. До чего неприятно: кругом синё! Отношение сил: четыре полка к трем в пользу Екатерины. Но: армейцев на Васильевском можно блокировать, и очень легко. Например, взорвать мосты. Или поставить на каждом по батарее полевых пушек. У старой гвардии же есть полковая артиллерия. И тогда - четыре к одному.
       Понятно, почему Петр все больше времени проводит за городом. В Петербурге он как в мышеловке!
       Баглир мысленно изменил масштаб. Петербург превратился в синюю точку. А вот красная точка - голштинцы. Можно сказать, легион. Потому как на дивизию не тянут, и имеют все свое - конницу, артиллерию, пехоту. Их тысячи полторы, из них треть - новобранцы, совсем зеленые. Если принять, что кирасир в городе выбили, - Баглира пронял озноб, - но царь выбрался - эти его не спасут. Любой гвардейский полк численно больше, чем вся голштинская армия. Окружные гарнизоны - на чью сторону встанут, неясно. Вероятно, примкнут к тому, кто будет сильнее - то есть к Екатерине.
       Неприятно.
       Первым порывом было - бежать к царю. Или хоть к Миниху. Но Баглир быстро остыл. Доказательств не было. Царь или сам знает, или не убедишь. А за Минихом нет пока реальной силы. И он решил рассказать все своему полковому командиру.
       Фон Фермойлен сперва назвал его измышления апокалипсическими вариациями. А потом созвал штаб. И поставил задачу - как спасти полк, не изменив присяге. Так возник своеобразный заговор против заговора.
       Топографический отдел и колонновожатые получили задание разработать пути прорыва из города. Под предлогом будущего смотра оказалось возможным предельно занять солдат. При этом вводилась строжайшая экономия боезапаса - ожидалось, что истраченное на учение Вильбоа, пока еще сохраняющий свой пост, восполнить не поторопится.
       Прошла неделя, другая. Все оставалось тихо. Только гвардейцы стали на непонятные деньги пить с армейскими офицерами, ругая новые порядки. Полк расслабился. Фон Фермойлен выразил Баглиру ерническую благодарность за своеобразное учение, которое по его инициативе было произведено.
       Тут-то и началось.
       Баглир сидел в полковой канцелярии, и слушал очередной анекдот из жизни военных чиновников, когда возле расположения стали появляться странные полуобмундированные субъекты, кричащие, что император-де упал на охоте с коня и расшибся насмерть. И что теперь - Екатерина. Солдаты слушали.
       Баглир выскочил на крыльцо - и чуть не врезался в подполковника.
       - Ты был прав, Михаил Петрович, - заметил тот невозмутимо, будто проиграл спор о завтрашней погоде, - надо послать к государю, он в Ораниенбауме. Ты легче всех, у тебя, извини, стать гусарская. Бери свою Искорку - и вперед!
       Только сначала надо было выйти.
       Полк был построен, и Фермойлен что-то говорил убедительное про присягу, про цесаревича Павла. Это придумал один из штабных. Мол, законный наследник-то - Павел. По закону о престолонаследии. Вот и неслось по рядам кирасир: "Верно говорит. Пехтура под водку про Павлика то и забыла! Того и гляди, вздыбачат на нас немку ангальтскую. Командир сам немец, а понимает... Ну, не робей! Грудью подайся, не хнычь, равняйся!"
       Снаружи еще кричали: "Вяжи офицерей - немчуру", когда в раздавшиеся створки ворот, украшенных аляповато намалеванными орлами, украсившими собой вход во время подготовки к мнимому смотру, хлынула тяжелая кавалерия - выряженная, как на парад. Редкое петербургское солнце сияло на нагрудниках, вились конские хвосты на римских шлемах.
       Беспорядочную пехоту попросту раздвинуло. Палаши разом поднялись, опустились - поднялись снова багряными. Внизу, под копытами чавкало зазевавшееся кровавое месиво, бывшее некогда людьми. Не всегда врагами - но всегда зазевавшимися. Шли бойко, квартал за кварталом, выворачивались проходными дворами, минуя организованные заслоны, а неорганизованные препятствия рубя - будь то люди или животные, солдаты или обыватели, без всякой разницы. Навстречу вылетела лава - конногвардейцы. Старые синие мундиры - длиной едва не до щиколоток - распахнуты, париков нет - зато в руках сабли. Впереди - знакомые лица. Хитрово, Потемкин, Ржевский - не тот ли самый? С разбега схлестнулись - и пошло. Кирасирам повезло, кони неприятелей шарахнулись от Баглира. Фермойлен развалил Дурново наискось, срубив с головой плечо и руку с саблей. Конногвардейцы быстро опомнились. Их клинки все чаще звякали о панцири кирасир, царапая двуглавые гербы. Но броня спасала не всех - и тонкая белая замша кирасирских мундиров покрывалась алым. Разгон был потерян. Всадники стояли и рубились.
      -- Ротмистр, пора!
       Баглир рванулся вбок, по еще не перекрытому проулку, поторапливая Искорку пятками - шпор он не признавал принципиально. За ним устремилось несколько конногвардейцев - их перехватили.
       На мосту через Неву команда солдат-семеновцев непривычно ворочала пушку. Орудие было дошуваловское, чрезмерно тяжелое. Поодаль маячил передок с впряженными в него восемью парами лошадей. Баглир выхватил ятаган, примериваясь, как бы ловчее проскочить мимо. Вдруг рядом оказалась тень. Он обернулся - всадник в зеленом мундире махнул рукой в сторону моста.
       Преображенец... Но в компании десятка кирасир, многие - еле в седлах держатся. А, Измайлов. Этот - за Петра. И с ним - ротмистр Чуплегов, товарищ по полку. Он же был в увольнении...
      -- Как там наши? - спросил.
      -- После поговорите, - генерал-поручик Измайлов не был склонен ждать, - На прорыв!
       Выскочили. Пушка нервно бухнула. Ядро просвистело где-то недалеко. Баглир отмахнул ятаганом чью-то голову - Искорка одним прыжком вынесла к упряжке с зарядами, только начавшей разгоняться. Оставленный при лошадях солдатик бросил поводья, схватил ружье и стал неуклюже тыкать в сторону преследователя. Тут лошади почувствовали Баглира, рванули - солдат свалился набок. Баглир перескочил с Искорки на одну из лошадей передней пары - на манер форейтора, успокоил животных. Рядом показался Измайлов.
      -- Пушку взяли, Михаил Львович? - спросил его Баглир.
      -- Там Чуплегов возится, помоги ему, - ты же у нас почти артиллерист.
       Баглир запрыгнул на Искорку, вернулся на мост. Кирасиры как раз пытались прицепить лафет к передку, он быстро показал - что и как. Орудие тронулось с места. Вокруг скакали кирасиры. Мост остался позади. Впереди оставалась дорога, наверняка еще свободная! Баглир стал расстегивать нагрудник. Пусть в предстоящей гонке Искорке будет легче.
     

    2. Недопереворот.
      
       В Петергофе это утро началось примечательно хорошей погодой. Готовился праздник - проводы царя на дипломатический конгресс. С крохотной посыльной галеры выгружали материалы для фейерверка. Фонтаны были пущены! Ожидалось изумительное зрелище - смесь огня и воды. Что может быть краше такой феерии? Все было почти готово - ждали только Екатерину. Петр ночь проработал над бумагами и напоминал дневную сову. Придворные, судя о государе по себе, решили, что у царя похмелье.
      -- Уезжать не хочется, - жаловался он графине Воронцовой, - в столице нехорошо. По гвардии ходят подметные листки, совершенно, впрочем, дурацкие. Вчера один такой хвалился меня зашибить кирпичом. Императора Всероссийского - кирпичом по голове! Как это можно себе представить? О! Миних сразу с тремя поклонницами! Фельдмаршал, мне бы вашу способность очаровывать дам!
       Фельдмаршал вылез из стриженых кустов - встряхнулся, и уже во фрунте, и ни единой складки на мундире. Фрейлины возились дольше. Зато не краснели. Дело житейское.
      -- Боюсь, государство совсем бы захирело, - заметил Миних, - а мне можно, вы, ваше величество еще не подобрали мне серьезной работы. Простите - подслушал вашу беседу. Эти низенькие кустики словно специально созданы для подобных штук. Должен заметить - то, как пьяный гвардеец бьет императора по голове кирпичом я представляю себе очень хорошо. Хотелось бы знать - что с мерзавцем сейчас? Тайной-то канцелярии нет.
      -- Канцелярии нет, но есть полковая гауптвахта. Там он и сидит. Протрезвеет, напишет покаянное письмо - и пойдет в кабак хвастать, как он царя убивал.
      -- В гвардии вас очень не любят.
      -- А с чего им меня любить... Подачек не бросаю, служить вот заставил. Тем и плох. - Петр нервически махал руками. Не царь, мишень для Дон-Кихота.
      -- Не стоит недооценивать их опасность, - уговаривал Миних, - я вот как-то о них забыл. Двадцать лет потом вспоминал. Кстати, государь - вам ваше лицо дорого? Как и прочий организм?
      -- Лицо у меня - не воду пить, - Петр помрачнел, это было больное место, - после той оспы. Катька, дура, видеть не может. А организм... Хороший организм. Кроме брюха. Согнал бы, да всякий раз посмотрю на него, подумаю: куда без меня по свету брюхо пойдет... Тоже - не чужое. А это вы к чему?
      -- К тому же. Когда вас разбудят, то мало не будет. Достанется и уху и брюху. Отметелят за милую душу, как английский боксер свою грушу.
      -- А вас на стихи потянуло, фельдмаршал.
      -- Тогда скажу серьезно, прозой. Во время ареста меня так били, как ни до, ни после. Почему живой - загадка. А я был всего лишь первым министром. Вы давеча назвали гвардию янычарами. Совершенно точное определение! А янычары султанов убивают не то чтобы часто - РЕГУЛЯРНО. Представьте - ночью к вашему величеству в постель забираются четверо братьев Орловых. И не дав одеться, бьют. Сначала кулаками, потом ботфортами! И особенно старается Гришка.
       Петр улыбнулся - глуповато, ну уж как умел.
       - Вы меня запугиваете. И при этом играете на естественном отвращении к любовнику жены. Хорошо. Признаюсь. Я боюсь гвардию. Сейчас вы начнете отговаривать меня от отправления этих негодяев на военный театр. Скажете - это опасно! Это мне уже все прожужжали. И Воронцов - канцлер, и Волков - статс-секретарь. Летают кругом, как стрекозы и вжжжжж, - он сделал жест, будто пытается схватить рукой надоедливую муху, - Хорошо. Я их Действительно боюсь. Но не лучше ли разок рискнуть - и не дрожать всю оставшуюся жизнь. Если они уйдут из столицы... - Петр мечтательно закатил глаза.
       - Они не уйдут. То, что вы сделали, это даже не провокация - это ПРИКАЗ К МЯТЕЖУ, - объяснял Миних, говоря едва не по складам и шипя на свистящих буквах.
       - Хорошо, дайте мне другой способ от них избавиться. И успокойтесь, мятежа еще нет.
       - То-то: еще, - Миних воздел указующий перст горе, - Можно сделать все тихо. Гвардию - до поры не трогать. Пусть носят сюртуки до щиколоток, валяются пьяными на постах. Вовремя производить этих оболтусов в чины, платить - черт бы их побрал - хорошее жалованье и вовремя. Любить они вас не будут. Будут терпеть. И ничего с ними делать не надо. Надо - не делать. Не пополнять.
       У Петра в глазах проскользнуло понимание. Миних, ободренный, продолжил:
       - Всякая воинская часть имеет естественную убыль. Кто отслужил свое, кто перевелся - как следует, с повышением на два чина, - в армию, кто совершил нечто, из-за чего не только вы, но и его товарищи не прочь изгнать мерзавца из рядов. Трудно, правда, представить, что. Понемногу полки станут равны батальонам, потом - ротам. Вот примерно тогда их можно разогнать и сформировать заново, как нормальные армейские части. И муштровать, и в походы посылать, и впредь не заводить гнильцы.
      -- Это займет лет десять. А я, право, устал бояться. Как, однако, припекает! Надо бы освежиться. - Петр полез в фонтан, сняв треуголку и подставив парик мелким брызгам. Потом сорвал и парик. Под ним оказались короткие, беспорядочно обкромсанные волосы, торчащие в разные стороны. Когда голова достаточно промокла, Петр, хлюпая сапогами, выбрался из фонтана.
      -- У тебя рога! - засмеялась Елизавета Романовна.
      -- Знаю, - беспечно бросил Петр, обмахиваясь треуголкой, - про Гришку Орлова знает, поди, вся Европа. И про Салтыкова, и про Понятовского...
      -- Да не такие! На голове - из волос! Зачем тебе новый анекдот?
       Петр провел рукой по волосам, пытаясь их пригладить. Тщетно. Тогда он вновь напялил треуголку.
       - Сегодня я что-то не в себе, - сказал он, - норд-ост, видимо. И в горле будто застряла какая-то пакость. А ведь сегодня даже Екатерина ведет себя прилично. Пригласила в Петергоф, а сама уехала. И вместо того, чтобы терпеть ее дурачества, я смогу позволить себе свои! Могу - но как-то не хочу. До чего гадко на душе - просто не поверите...
       Речеизлияние его величества было прервано еле слышимым отдаленным шумом. Чуткий Миних уловил: "Гвардия... мятеж..." - и, очертя голову, ринулся на звук. Петр поспешил за ним, но отстал - фельдмаршал в свои годы не только по фрейлинам был боек. Навстречу им прорывались двое - один в раззолоченном зеленом мундире с лазоревой орденской лентой через плечо, другой - пернатый кирасир с восточным клинком. Не перепутаешь.
       Генерал-поручик сделал еще более тревожное лицо, выкрикнул с несколько театральным надрывом - зато как палашом наотмашь:
       - Ваше величество! В столице возмутилась гвардия, Семеновский и Измайловский полки кричат: "Виват, Екатерина!", преображенцы - то же, еле вырвался.
       - Как же это... - растерялся Петр, - а присяга?
       - Водкой зальют, - сказал Миних, - а что, в столице верных частей совсем нет? - Отчего же? - Баглир, наконец, загнал ятаган в ножны, - Кирасиры сейчас умирают на улицах Петербурга. Иные, глядишь, и вырвутся. А у армейских полков офицеры все взяты по домам - и на их место выставлены из мятежников. Так что за час - другой екатерининцы с кирасирами управятся. Тогда они двинутся сюда.
       Глаза Петра округлились.
       - Надо ехать в Ораниенбаум, - сказал он, - под прикрытие моих голштинцев. А что дальше?
       Он оглянулся. Только что было пусто - откуда-то взялись серолицые растерянные люди - кругом императора осторожно столпился двор.
       - Дальше решим в Ораниенбауме, - подытожил он.
       Началась суета. Собрались на диво быстро. Поехали.
       Баглиру все это очень не нравилось. Была какая-то предрешенность в неловких действиях Петра. Опереточность происходящего подчеркивалась сияюще ясной погодой, листья деревьев солнечные лучи пронизали насквозь - и по изумрудному коридору дороги летели экипажи.
       Миних, старый солдат, скакал в седле. Негоже на войне каретами пользоваться. Даже и старикам-фельдмаршалам. Баглир пристроился рядом.
       - Дело швах, эччеленца, - заявил он, - император совершенно растерялся. Измайлов пытается его тормошить - но толку чуть. Надо было сразу разослать курьеров к близлежащим гарнизонам, еще что-то делать. Голштинцев одних раздавят.
       Миних хмуро жевал губу.
       - Его величество решил так.
       - Его величество... Короля играет свита, эччеленца! А вы посмотрите на эти кислые хари. Половина, наверное, вообще была в заговоре, просто что-то не сошлось - и вот они здесь, дрожат, боятся, что паскудство наружу вылезет. Другие - хорошие, верные - но глубоко штатские люди. А мы теперь уже как бы и на фронте.
       Возле Ораниенбаума Петр еще в бытность свою великим князем устроил крепостцу Петерштадт. Потешную, прежними словами. Но устроенную по всем правилам. Внутри крепостцы стояли казармы голштинцев и домики их офицеров.
       Один - принадлежал Петру. В нем и устроили военный совет.
       Как и опасался Баглир - большую часть совета охватило апатическое уныние. Поводы, конечно, были. Генерал-поручик Измайлов устал от давешней гонки, вид имел воспаленный и нервический - но хотя бы рвался в бой. Прочие... На них было невозможно смотреть. Канцлер Воронцов, его заместитель Голицын и статс-секретарь Волков тушевались друг за друга. Фельдмаршал Трубецкой, командующий всей гвардией, был сер лицом и дивно уныл - и представлял не столько человека, сколько мундир, набитый тряпками. Иван Иванович Шувалов изящно привалился к стене в сторонке и внимательно изучал потолок. Его хата была с краю. Меценат и сибарит, друг Ломоносова - он лицезрел историческую сцену - и не более того. То, что он еще и гвардейский офицер, он, как и большая их часть, благополучно забыл еще в царствование Елизаветы. А потом, после указа о вольности дворянской, просто забыл выйти в отставку. Другая его должность - начальника шляхетского кадетского корпуса - была по его характеру, и с ней Иван Иванович вполне справлялся.
       Мучить же его, как прочих, заставляя действительно тянуть строевую офицерскую лямку, Петр не стал из привязанности к Петру Ивановичу Шувалову, гению артиллерии, верному другу и соратнику. Увы, Петр Иванович скоропостижно умер вскоре после того, как обеспечил великому князю Петру корону - после смерти Елизаветы гвардия вдруг обнаружила, что казармы наиболее разложенных старых полков взяты на прицел единорогами, а Зимний дворец зажат в кирасирское каре. Екатерина тогда была занята - рожала очередного бастарда. А как оправилась - тут Петр Иванович и помер, едва достигнув пятидесяти лет. Но заговор пришлось воссоздавать сначала.
       Так, во всяком случае, казалось Баглиру.
       Генерал-адъютанты Гудович и Мельгунов готовно и истово смотрели в рот царю. А вот в глаза избегали. Оно и понятно - их полки без шефов заперты на Васильевском острове.
       Графиня Воронцова тихонько сидела в уголке, едва не дыша. Ее отец, канцлер, поминутно оглядывался на дочь.
       Голштинские генералы Девиер и фон Левен ерошили парики и пытались изобразить на казенных лицах мышление.
       Миних развалился за столом и скептически разглядывал остальных. Баглиру показалось, что он вот-вот пакостно захихикает. Впрочем, было отчего.
       Случайные лица выглядели лучше. Чуплегов, несмотря на рану, держался во фрунт и ел начальство глазами. Сам князь Тембенчинский устроился за спиной Миниха - и, сам того не ведая, воспроизводил поведение фельдмаршала. Нагло вальяжничал. Полковник Сиверс, несколько растрепанный - у него был выходной, и его только вытащили из теплой постели, - шепотом вызнавал диспозицию.
       - Да я и сам-то толком понять ничего не успел... - сбивчиво объяснял ему Измайлов, - Разбудили воплями....
       - Михаил Львович! Расскажите всем и громко! - попросил император.
       - Слушаюсь. Разбудили меня вопли, я - бегом к своим казармам - а оттуда ротмистр Чуплегов с полусотней кирасир, без брони, полу одетые - палаши и кони... Полковник, говорит, убит - и царь тоже. Я говорю: врешь, давай туда! Он кричит: у нас уже совсем Екатерина, многие присягнули, спрашиваю, чего не присягнул он сам - он мне - что обходят-де Павлика, надо делать что-то... Нашли мне коня. Вырвались на нарвскую дорогу, там князя встретили, он рассказал, что кирасиры прорываются на Выборг, там сделают круг. Пушку вот взяли... Ну и все... А про кирасир вот князь Тембенчинский изложит подробнейше.
       - Прошу Вас, князь.
       Баглир втиснулся к столу, оттерев фельдмаршалов и генералов.
      -- Ваше величество, господа, - начал он, - вот что я могу вам сказать по положению в городе: там происходит возмущение гвардии. В отличие от переворотов двадцатилетней давности, - он отпустил поклон Миниху, - масштаб не в пример больше, участвует большое количество статских лиц. Многие жители столицы недовольны императором. Однако самих заговорщиков, вероятно, не более полусотни. Распущенные слухи о гибели вашего величества, - Баглир ободряюще улыбнулся царю, - заставили многих присоединиться к выступлению, так сказать, безкрамольно. То есть, не имея в виду ничего худого. Их немедленно повязали кровью - заставив арестовывать и убивать верных присяге. Сенат и Синод уже собраны - и под штыком напишут любые решения. Екатерину поддерживают как недоброжелатели собственно вашего величества, так и противники текущей политики. Можно сказать, что имеет место мятеж худшей половины дворянства. Той половины, которая уже получила вольность. И которая не желает, чтобы вольность распространилась на другие сословия. Еще - мятежники очень сорят деньгами. Откуда столько - неясно. Что до кирасир - они сражались. И, если живы, прорвались вон из города.
       И сделал шаг назад. Стало тихо.
       - Я полагаю, их еще можно утихомирить, - робко сказал фельдмаршал Трубецкой, глядя царю на подбородок, - и вообще, так поносить дворянство, верных ваших слуг, говоря, что половина взбунтовалась ... Я могу съездить в Петербург...
       - И я! - торопливо вставил вице-канцлер Голицын.
       - Я тоже! - это Александр Иванович Шувалов, тоже командир мятежного полка.
      -- Согласен, - сказал Петр, - а что вы, ротмистр, право, так злобно. Нехорошо. А вы езжайте, езжайте.
       Наперегонки метнулись к двери. Баглир едва не заулюлюкал вслед.
       - Царей продавать за водку нехорошо, - жестко сказал Миних, - А эти переметнутся. А если и нет, то за поведение вверенных им полков все равно расстрелять надо бы.
       - Экий вы жестокий.
       - Такие правила этой игры. Корона снимается с головой. А я не хочу по новой - в Сибирь. И предавать вас тоже не хочу. Но пусть едут - расскажут, что мы тут сидим себе, сопли жуем... Хорошая дезинформация.
       - А мы действительно жуем сопли, - сказал Измайлов.
       - И если продолжим, то будет все равно, - заявил Миних, - извините, ваше величество - за грубость, но надо же заставить вас делать свою императорскую работу. Временами - опасную и тяжелую. Вы же солдат! Или только играете в солдатики?
       Император порозовел от возмущения.
       - Вы мне говорили, что устали бояться. Так просто перестаньте быть трусом, черт возьми! - продолжал Миних, - а про дворянство - почти правда. Не все шкурники. Но - слишком многие, чтобы это делало честь сословию. Все оттого, что каста замкнулясь в себе. Я сам - граф и крестьянский внук, а не борзая с родословной!
       И тут Петр успокоился.
      -- А и верно, - сказал он, - вы задумали какую-то рискованную эскападу?
      -- Придумал несколько, не знаю, какая лучше, - заявил Миних, - но сделать можно многое. Например, если вы выйдете навстречу мятежникам - они протрезвеют и опомнятся.
      -- Нельзя, - возразил Гудович, - там будет хотя бы один настоящий заговорщик. И он убьет вас!
      -- Не пугай! - погрозил ему пальцем Петр, но погрустнел.
      -- Надо написать воззвание, - предложил Волков.
      -- Верно, Дмитрий Васильевич, - согласился с ним Воронцов, - но воззвание, ничем не подкрепленное - просто сотрясение воздуха.
      -- Тем не менее, его надо подготовить и размножить, - поддержал Волкова Миних, - вы уж этим непременно займитесь. А еще у нас есть Кронштадт. И недалеко Выборгский полк учения проводит. Надо туда послать...
       Петр кивал. За окном топали сапогами астраханские гренадеры. Этот полк оказался разделенным надвое: один батальон здесь, другой в мятежной столице. Положение с военной силой вообще было неприятным - даже если считать Выборгский полк. Артиллерия голштинской армии, как оказалось, почти истратила запасы пороха на салюты - а новых поступлений не было. Хуже того - ядра оказались не того калибра. Так что можно было стрелять лишь картечью. Правда, картечи было в избытке, но в остальном Вильбоа сделал свое дело! Боевых патронов тоже не хватало. Зато ружей было в избытке. Их раздали даже новобранцам, до того упражнявшимся с деревяшками.
       Белесое небо окончательно скатилось из утра в день, уже омраченный двоецарствием. Из этого дня надвигалось что-то страшное, от чего не защитят ни уютные стены, ни низенький потолок. Петр ощутил, как время течет у него между пальцев, не оставляя ничего - решительно ничего, пронизает ладони, руки, отрывает и уносит неведомо куда. В бесславие и Лету! Но злость пересилила наваждение. Петр вдруг вскочил и забегал по комнате.
      -- Сейчас сюда заявятся гвардейцы и начнут нас резать, а мы... - выругаться он предпочел по-немецки, всласть.
      -- Я же говорю - в Кронштадт, - поддержал его Миних. - Курьеров можно рассылать и морем. А эскадра - это приличная сила. Если же мы потеряем Кронштадт - морем Петербург уже не взять.
      -- К тому же моряки гвардию не любят, - заметил Баглир, - морды им бьют по кабакам.
       Петр подскочил к привставшему Девиеру.
       - В Кронштадт поедешь ты. И крепость держать - пока не будет помощи.
       - Дозвольте и мне туда, - попросился Миних, - Я же военный инженер, и смею полагать - если дойдет до боя, окажусь полезным.
       Петр удивился:
       - А кто будет меня злить и нацеливать на битву?
      -- А я вам ротмистра оставлю. Князь, теребите государя, иначе он снова впадет в апатию.
      -- Буду клевать, как орел Прометея.
      -- Вот и ладно. Прощайте, государь. Надеюсь, свидимся.
       И ушел - едва не расшибив голову о притолоку. Несгибаемый. В новый переворот окунувшийся с восторгом. Будто и помолодел на двадцать лет.
       - Да, какие люди были вокруг деда, - вздохнул император, - богатыри! А вы...
       - А что мы? - встрепенулись Мельгунов и Гудович.
      -- А вам другая работа. Готовьте галеру и яхту. Скоро выступаем.
       Собрание зашевелилось. Мельгунов и Гудович уже исчезли. Еще мальчишки, и - не блещут, но хотя бы верны и расторопны. Петр прислушался к своим рукам - время все так же яростно уходило.
       - Совет окончен, - объявил он, - А ты, Тембенчинский, задержись. У меня есть для тебя задание... А заодно и печень спасу.
      
       В Санкт-Петербурге старый Зимний дворец - уже было сносить собирались - выглядел как обычный штаб успешного восстания - веселое мельтешение непонятных и ненужных людей, спешащих изобразить деятельное участие. Среди этой милитаризированной мишуры как-то забывалось, что столица - только ноготь мизинца великой империи, а вся эта суета - лишь грязь под ногтем. Нет, всем было легко и радостно. Особенно - гетману Разумовскому, взявшему на себе военное командование. Шли доклады о поддержании и присоединении, и никакого сопротивления! Только кирасиры ушли из города незнамо куда.
       Необходимую роль черного ворона попытался исполнить подполковник фон Энтден. Граф Кирилл отмахнулся от него, дабы тот не вился, но карканье было услышано Екатериной.
      -- Действительно, - сказала она, - что если мой урод забьется в Кронштадт? Его оттуда потом не выкуришь! Адмирал, - обратилась она к топтавшемуся подле нее вице-адмиралу Талызину, - поезжайте туда и обеспечьте мне верность этой крепости.
      -- Хорошо, - сказал Талызин, - но мне нужен ваш собственноручный приказ о вручении мне власти над Кронштадтом.
       Послали за бумагой. Наконец, Екатерина поставила последнюю точку.
      -- Это вам подойдет? - она отдала указ Талызину.
      -- Вполне, - ответил он, пробежав глазами бумагу, спрятал ее, откланялся и вышел.
      -- Конченый человек, - прокомментировал его уход фон Энтден, - пропал Иван Лукьянович.
      -- Это еще почему? - спросил, недоумевая, Разумовский.
      -- Да потому, что его там, верно, ждут уже. С объятиями-с.
       Карканье воронов тем более неприятно, чем более правдоподобно. Чтобы заглушить нарождающуюся тревогу, Екатерина вышла на балкон - слушать ликующие вопли гвардейцев. Ей очень шла военная форма.
       Сквозь полупьяную толпу между тем пробирались два толстых человечка в роскошных военных мундирах и один - в придворном. Хотя - нет, не пробирались! Их несли. Один из толстяков стащил мундир - петровского образца - и кинул гвардейцам. Те стали этот мундир топтать. Другой сыпал из карманов деньгами. Когда они оказались под балконом, тот, что расстался с мундиром, крикнул снизу:
      -- А вот и мы, матушка! Уже и присягнули!
       Это были Голицын, Трубецкой и Шувалов - который Иван Иванович.
       Вошли во дворец, стали рассказывать - в стиле анекдота - как выбирались из петровской ставки, да какой Петр дурачок. Поязвили, понасмехались. Рассказали и про князя в перьях, на шляхетское сословие хулу возлагавшего, и про Миниха, старого маразматика, поехавшего в Кронштадт. Вот тут Екатерина стала смеяться натянуто.
       Заметивший это Гришка Орлов, отвел ее в сторонку, и стал выспрашивать, в чем дело.
       - У них там есть умные люди, - сказала Екатерина, - а к нам перебегают дураки.
       - Зато дураков у нас много, - утешил ее Григорий.
      
      
       Выборгский полк шел в Петербург - к своим. Полковник Олсуфьев участвовал в заговоре, и курьер, посланный из Ораниенбаума, был арестован прежде, чем сумел своими криками смутить солдат. И все-таки рядовые шептались. Поэтому, когда напересечку полку вышла запыленная колонна кирасир, Олсуфьев поначалу обрадовался. Когда рядом будет еще одна часть, тем более гвардейцы, даже самые робкие души поверят, что все идет нужным порядком. И когда передовой усач спросил ИМЯ, которому служит полк, радостно выкрикнул пароль своей партии: "Екатерина".
       И упал с размозженной пистолетным выстрелом головой - на уже мертвого адъютанта. Кирасиры целились в офицеров! Второй пистолетный залп привел выборгцев в замешательство, а потом ударили широкие груди коней и тяжкие палаши. Нет, не зря Миних организовал в русской армии тяжелую кавалерию! Бой окончился в секунды.
       И вот Фермойлен наблюдал, как остатки выборгцев снова строят в походный порядок. Лица - недоумевающие, понурые. Не воины. И то - дали себя разогнать, а потом и собрать двум неполным сотням всадников. Всего двум. А из казарм выезжало шесть сотен. Пополнение нужней воздуха! Но эти... За Екатерину они смогли только панически разбегаться. И теперь готовы так же бессмысленно разбегаться за Петра. Нет, в теперешнем виде это не войско.
      -- Слушайте меня, солдаты! - обратился к выборгцам подполковник, - Только сейчас, слепо слушая своих командиров, вы выступили против законного царя и против присяги. Это была их вина, не ваша. Они - мертвы. Мертвы и те, кому не повезло - бой есть бой. Теперь у вас командиров нет. Я не буду вести сброд, слепо следующий за командой. Те, кто не желает помочь восстановлению прав своего императора, я не держу. Пусть ступают, куда хотят. Прочих я поведу в бой, и возможно, на смерть, - По лицам Фермойлен видел: рады. Уйдут. Что же сказать? - Те, кто сохраняют честь и совесть, оставайтесь на месте. Кто потерял - шаг вперед.
       Строй застыл. Трудно - первым выйти на такое. Стоят. Переглядывются. Вот - вот поймут, что все хотят того же - разбежаться, забиться по углам, не участвовать в братоубийственной склоке. И тогда - строй взорвется выходящими людьми, бросаемыми на землю ружьями. Полка не станет. Но время надо дать. Иначе - неволя. А не своей волей драться не будут. Секунды тянутся, как распаренная мокрая кожа лосин. Пора.
       - Славно! - воскликнул Фермойлен, - есть еще люди в этой стране, в этой армии! Я горд принять команду над такими богатырями! Теперь - выберите промеж себя новых офицеров. Государь их всех утвердит, клянусь честью...
       Вот тут строй забурлил - и роты стали выталкивать новых командиров, а Фермойлен вешал на них снятые с убитых шарфы и шпаги. Над батальонами поставил своих подпоручиков. Полчаса - и выборгский полк шел к Ораниенбауму. Шел весело и зло. Фон Фермойлен получил свое подкрепление.
      
       Такая повозка называлась тарантасом. И для долгого путешествия была неудобна. Но для прогулки в погожий денек по окрестностям Петербурга - в самый раз. В тарантасе развалился Михаил Львович Измайлов - и потому, что целый генерал-полковник, и потому, что подранен был при прорыве из города. А вот теперь он ехал обратно. Рядом скакал комонный Баглир - в зеленом неудобном сюртуке не по росту и фигуре. Сюртук был Измайлова - преображенский, старого образца. Зато генеральский! Кто знает, может быть звание и прилипнет. Свой кирасирский мундир он надеть не мог. Потому как ехали они как раз туда, откуда несколько часов назад вырывались. В столицу. А там кирасиру ездить по улицам было бы небезопасно.
       На заставе их охотно пропустили внутрь. Измайлов кинул золотой работавшему у шлагбаума солдатику.
       По Невскому проехать было невозможно - плотная толпа из солдат и городских обывателей, обданная винным духом, преграждала путь. Пришлось спешиться. Баглир нашел преображенца потрезвее, сунул ему повод Искорки и пообещал полста рублей - если получит свою лошадь обратно. Схожим образом Измайлов обезопасил свой экипаж. После чего стали протискиваться ко дворцу, что было весьма непросто. Некто Шванвич предложил свои услуги - двухметроворостый детина шел сквозь оружную толпу, расталкивая и расшвыривая людское море, аки Моисей - Красное. Так же оно и смыкалось за ним, оставляя за саженной спиной достаточный прозор, чтобы там смогли утесниться двое. Стоила услуга недешево - но свои бока дороже. Особенно хрупкокостному Баглиру. Так что во дворец они прибыли с полупустыми кошельками - вторая половина нужна была на обратную дорогу!
       В старом Зимнем было почти так же людно. Баглир оглядывал тысячами мелькающие лица - выхватывал знакомые, важные. Откладывал в памяти имена - для анализа. Между тем Измайлов выспросил дорогу и поспешил к Екатерине. А Баглир остался болтаться в преддверии. И отмечал - вино привезли от особняка Строгановых. А вот датский посол, довольный жизнью, ищет что-то. Шепотом объясняется с семеновцем. На ваш шепот есть наши уши. Ах, физиологическая потребность. Проследуем за ним. Удар когтистыми лапами. Хорошая штука - наручи. Приют уединения станет вашим последним приютом! Пошарим по карманам... Кошелек. Не то. Табакерка. Не то. А вот и бумаги! Кошелек и табакерку с бриллиантами тоже возьмем. Пусть думают, что гвардейцу на опохмел не хватало.
       Баглир осторожно огляделся - все тихо. Оставалось последовать за Измайловым к Екатерине. Но дорогу ему заступил конногвардеец Потемкин, изображавший с несколькими товарищами дворцовый караул.
       - Хватайте кирасира! Подсыл!
       - Не подсыл, а парламентер, - заявил Баглир, молясь, чтобы датского посла не нашли. Или чтобы тот до срока не очухался. Когти-то он в последний момент втянул. Не из человеколюбия, а чтобы руки не окровавить, - прибыл с генерал-поручиком Измайловым. А это правда, что мои кирасиры всех ваших вырубили? Или осталось на развод?
       - Хочешь драться? Или скажешь, что послам нельзя? - Потемкин, хоть и всего корнет, был величественен, смотрел сверху вниз и с презрением. Что поделаешь - рост.
       - Я не посол, я при после. И - к вашим услугам.
       Пространство освободилось само собой. Обнажили клинки.
       Баглир бился по-своему - удар, отскок. Каждый удар - царапина. А потом сабля Потемкина оказалась слишком близко, и отпрыгнуть он не успел. Подставил ятаган - и сабля конногвардейца вдруг разлетелась надвое.
       Баглир опустил ятаган и быстро ощупал враз заболевшую руку. На этот раз, кажется, обошлось. Потемкину бросили новую шпагу. Он сделал ею выпад - а заинтересовавшийся Баглир перерубил шпагу ятаганом. Потом, перебросив ятаган в левую руку, еще одну.
       Михаил Львович между тем заливался соловьем перед императрицей и гетманом.
       - Считаете ли вы меня умным человеком? - спросил он Екатерину.
       Такой вопрос подразумевает положительный ответ - иначе говорить становится не о чем. Разумеется, Екатерина с ним согласилась. Разумовский тоже соизволил кивнуть. Тогда Измайлов нарисовал картину, сложившуюся в Ораниенбауме - самыми слякотными красками.
       - Ваш супруг подавлен и готов отречься от власти, - говорил он, - если его выпустят в Голштинию. Я не знаю точно, что у него на уме - но готов уговорить его приехать сюда, в расчете на вашу милость. Так я смогу избавить свое отечество от большого кровопролития...
       Ему верили. Ведь то же самое рассказывали и Трубецкой с Голицыным.
       Снаружи раздался сабельный лязг. Граф Кирилл выглянул в помещение охраны.
       - В такое время - и дуэлировать?! - возмутился он. Потемкин покраснел и опустил очередную шпагу.
       - Мы не дуэлируем, мы шпаги рубим от нечего делать, - сказал Баглир, - корнет, подставьте свою железку.
       И эту шпагу постигла та же судьба.
       - Занятное у тебя, князь, оружие, - сказал Разумовский, он обожал тыкать мелким аристократишкам. Что поделаешь, издержки низкого происхождения. Зато перед высшими лебезил изрядно, - дай-ка посмотреть. Кстати, князь, а ты давно в генералы вышел?
       - Часа полтора тому, - хмыкнул Баглир. Статус надо закреплять. Даже и среди врагов. Но гетман его уже не слушал. Он рассматривал крупный коленчатый узор белого колера.
       - Грунт черный, отлив - золотистый, - бормотал граф, - булат наилучший, клеймо... не знаю. Князь! Это что за клеймо?
       - Это не клеймо, - соврал Баглир, - это мой фамильный герб.
       Вот так. Знай наших.
       - Сенмурв ??? Просто - крылатая собака?
       Баглир согласился.
       - Просто сенмурв. Белый в черном поле.
       А что оставалось делать? Белое в черном поле - высоко эстетично и полиграфически удобно. А Разумовский чуть не задохся. Ну ясно, у него небось герб с рюшечками, держателями, клейнодом, сенью. То есть новомодный. А тут - извольте понюхать столетий.
       - За сколько продашь ятаган?
       - Не продам. Он мне по руке. Опять же - наследство.
       В Уфе просто выкупленное из ломбарда.
       - Я не спрашиваю - продашь или нет. Я спрашиваю - за сколько, - бросил Разумовский.
       Баглир решил - если ты из свинопасов вышел в гетманы и графы, и звенишь в карманах миллионами, то это - не извинение для чванства.
       - Столько не начеканено, - и улыбнулся. Дружелюбность в этой гримасе люди замечали, только слегка попривыкнув. Прежде всего - к длинным, острым, загнутым внутрь зубам.
       - Герб тебе подходит, - бросил гетман, повернулся к дверям - и встретил спину Измайлова, пятившегося от Екатерины в лучшем придворном стиле.
       Только створки захлопнулись, Михаил Львович крутнулся на месте волчком, пропустил Разумовского.
       - Пошли, - сказал Баглиру громко, чтобы все слышали, - передадим условия капитуляции Петру.
       На обратный путь Шванвича не нашлось. И хотя Измайлов честно взял на себя роль ледокола, Баглир едва не был затерт и раздавлен. И очень удивлялся тому, что ничего не сломал. В тот день ему везло!
       Искорку не украли, тарантас тоже. С гвардейцами Михаил Львович расплатился своими деньгами, Баглир - табакеркой датского посла.
       Обратно ехали - споро, деловито - но обыкновенно. До заставы. А потом - Измайлов турнул с козел кучера и беспощадно погнал лошадей. Баглир мчался рядом, не жалея лошади.
       И так - пока не встретили пикеты голштинских гусар. За пикетами просто спешили - доложить императору об удавшейся разведке.
       К разговору из обреченных запасов потешной крепости Петерштадта были выставлены добрые кружки пива. При июньской жаре - в самый раз. Отхлебнули по глотку, закрыли тяжелые крышки.
       Баглир изложил наблюденное. Отметил обилие в Зимнем церковных иерархов - и их мотив, опасение кроме крепостных и остальное немалое имущество потерять. Обратил внимание на вино и деньги заводчиков - Строгановы, Демидовы отнюдь не жаждали довольствоваться наемными рабочими, когда можно было купить рабов. И выложил главную добычу: бумаги датского посла. Расписки Екатерины в получении субсидий. И договор, согласно которому герцогство Голштиния уступалось Дании - в обмен на полтора десятка боевых кораблей.
       И ликование мелкого дворянства. И опасливую грусть градских обывателей. И отчаяние купцов, которым совсем были уже обещаны выборные места в комерц-коллегии - а вместо этого произошел - грабеж лавок и даже складов при бирже. И безразличие народа.
       - Народ надо расшевелить, - сказал Петр, - я Волкову велел - он манифест пишет.
      
      
       Статс-секретарь Волков действительно писал манифест - на перилах набережной. К нему подошел Мельгунов, заглянул.
       - Слабо, - сказал веско, - такие и в Питере строчат. Нам общие словеса не нужны. Нам надо, чтобы сразу много людей бросилось бить екатерининцев. Причем бить, невзирая на собственные расквашенные физиономии.
       - Попробуй сам, - через губу предложил ему Дмитрий Васильевич.
       - А что тут делать-то, - Мельгунов взял клок бумаги, пристроился поудобнее - и застрочил. Писал он активно, бормоча под нос и время от времени довольно потирая руки. Только что слюну не ронял. Этакий одинокий запорожец, пишущий открытое письмо ко всем государям Европы разом. Наконец, закончил. Показал.
       Волков начал читать, сперва по диагонали, потом увлекся слогом и смыслом, текст его повел за собой, глаза проедали каждое слово. Наконец он отложил бумагу и шумно выдохнул.
       - Забористо? - спросил Мельгунов, - или еще добавить?
       Волков вдохнул.
      -- Ты хоть соображаешь, что написал? - поинтересовался он.
      -- Ты же сам говорил, что с рабством надо кончать!
      -- Да ЭТО, тем более подписанное государем, способно вызвать нечто, по сравнению с чем выступление Екатерины - милая дружеская шутка. После такого... Ты хоть понимаешь, что это - полный каюк государству? И вообще любой организации? Аллес капут, как говорит государь наш Петр Федорович. Или еще точнее - ЗИГ АЛЛЕС КАПУТ.
       - А ты отредактируй. Сделай так, чтобы капут оказался нужного размера.
       - Но признайся - откуда ты это взял? Сам тут придумал? Не верю.
      -- Просто я некогда изучал подметные письма крестьян-повстанцев: разинских, булавинских. Государь поручил изучить - чего нужно простому народу. В преддверии реорганизации третьего сословия в состояние менее рабское. Я немного поработал, и понял, что мы сидим на вулкане! На каждое ограничение свободы народ отвечал такими бунтами... Хребет ему ломали, но - пока не преуспели. Русский народ хоть и замучен, а велик. И за свободу шеи кому угодно посворачивает. Главное - дать повод и указать в нужную сторону. Иначе это могут оказаться не те шеи. А, например, наши. Поэтому сделать это надо именно сейчас. Противный случай чреват апокалипсическими эксцессами. Видишь, уже и слова для указа подбирал. А теперь просто сложил все требования вместе и перевел на канцелярский язык...
       - Тогда ясно...
       - Вот и хорошо. Трудись, а то получается, что я твою работу делаю. А когда закончишь обтачивать капут до нужного размера, используй для рассылки кирасир Чуплегова.
      
       Канцлер Воронцов беседовал с гофмейстером Нарышкиным. Тот вел обычную светскую беседу - будто ничего не произошло. Мимо них потянулась колонна астраханцев. Батальон тянулся на запад. Били барабаны, свиристели флейты. Вслед за ним тянулись голштинские роты. За спинами солдат свисали пухлые ранцы с недельным запасом провизии. За ними катились, влекомые многоконными упряжками, полевые пушки. Отряд отнюдь не казался игрушечным. Размер терялся перед сумрачными лицами бойцов, полными решимости. Командующий этой небольшой армией фон Левен подъехал к скучающим сановникам.
       - Счастливо вам оставаться, - пожелал он им, - в соответствии с волей государя я выступаю на Нарву...
       - А как же мы без прикрытия? - спросил Воронцов.
       - Как только отошлют гонцов с манифестом, ступайте на галеру. Она выходит в Ревель. Там вы, Роман Илларионович, должны создать локальное правительство, лояльное императору Петру. Вот инструкции - и протянул пакет с красными сургучными печатями. Кроме того, гусары задержатся еще на час.
       - А где его величество?
       Фон Левен пожал плечами и повернул коня.
       Воронцов с Нарышкиным переглянулись, канцлер опрометью бросился к пристани. Петра он обнаружил на сходнях яхты. Рядом топтались Тембенчинский, Измайлов, Гудович и два десятка кирасир. И, разумеется, Елизавета Романовна.
       - Лиза желает разделить мой анабазис, - сообщил Петр Воронцову, - отпустишь дочь со мной?
       - А куда вы собираетесь плыть?
       - В Кенигсберг. К армии Румянцева.
       - А как же двор? - спросил, недоумевая, Нарышкин, - все на яхту не войдут.
       Петр промолчал. Баглир фыркнул. Измайлов хмыкнул. Гудович пожал плечами.
       - Пусть разъезжаются по домам, - сказал он, - хотя теперь везде будет небезопасно. После волковского манифеста екатерининцев будут бить - и хорошо, если не любых дворян.
       Но с отплытием пришлось подзадержаться. В крепость ворвались лейб-кирасиры. Фон Фермойлен отсалютовал императору, потом увидел Баглира, и, соскочив с коня, облапил. Едва не раздавил о стальной нагрудник.
       - Если бы мы заранее не подготовили маршруты отхода, как ты посоветовал, то уже наблюдали бы развитие событий с небес.
       Кирасир и подошедших следом выборгцев присоединили к уходящему на Нарву отряду. Многие отправились развозить манифест - с непременным требованием не допускать дворянских погромов. В манифестах царь обещал третьему сословию полную волю и земельные наделы, а также снятие всех налогов, кроме подушного и всех повинностей, кроме рекрутской.
       Разночинцам и мещанам обещались выборные городские магистраты, а также допуск к экзаменам на чин. Табель о рангах восстанавливала свой прежний смысл - насоса по перекачке лучших людей всех сословий в дворянство. Император мог быть доволен. Победить он еще далеко не победил. Но место в истории себе обеспечил.
      
       Когда гукор вице-адмирала Талызина подошел к гавани Кронштадта, Иван Лукьянович велел отдать якорь и послал на берег одного из своих офицеров в шлюпке. Тот скоро вернулся и доложил о полном спокойствии в городе. Однако стоило ступить на берег адмиралу, как пристань покрылась солдатами, которых возглавлял Миних.
       - Здравствуйте, любезнейший Иван Лукьянович! - радушно улыбнулся фельдмаршал, - С чем пожаловали? Чем порадуете? Что нового?
       Его румяная физиономия была какой-то радостно-глуповатой. Талызин подумал было, что фельдмаршал слегка навеселе, но - не попахивало. Миних заглядывал в самое лицо, дыша крепким табаком, хлопал по плечу - но все-таки адмиралу удалось собраться.
       - Я, собственно, должен был поторопить отбытие резервной флотилии в Кенигсберг, - уверенно солгал он, - это часть приготовлений для войны с Данией.
       - Ох, дружище, боюсь, нам сейчас не до того, сами знаете, - вздохнул Миних.
       Талызин тоже сумел соответственно случаю вздохнуть, тяжело и даже с надрывом.
       - Так что делать будем? - спросил Миних, вдруг вновь став веселым. Адмирал уже успел возненавидеть насмешника, буравящего его озорными глазками. Надо же - такую комедию ломает. И приходится подыгрывать. Иначе ведь озвереет, супостат.
       А Миниха, которого всю жизнь не оставляла склонность к театральности, напротив, понесло. Казалось, он пил замешательство адмирала, смаковал, как кружку доброго пива.
       - Но ведь у вас приказ императора! - вдруг радостно сообщил он.
       Талызин поспешил ухватиться за соломинку:
       - Вот именно. Посему будем его выполнять.
       - Будем, будем, - успокоил его Миних, - И всенепременно, и неукоснительно. Только вы мне его, пожалуйста, покажите.
       - Не могу, - заюлил Талызин, - Он адресован князю Меньшикову лично.
       - Командиру эскадры, понимаю, - кивал Миних, - меня лично как бы и не касается?
       - Выходит, что нет, - поддакивал Талызин.
       - Ну хоть одним глазком?
       Адмирал вспотел. Он про себя уже ругал Миниха старым хреном и всяко покрепче.
       - Не могу. Никак не могу, уж простите, - мог бы, родил бы приказ тут на месте.
       - Ну хоть самый краешек бумажки, только подпись!
       - Да приказ-то запечатан, вот беда, - Иван Лукьянович даже выю покаянно склонил, для пущей убедительности.
       - Тогда сам пакет.
       Талызин смог только руками развести.
       - Тогда и вы меня не обессудьте, -смеясь, сказал Миних, - Эй, ребята, взять его!
       Пара фузилеров живо схватила адмирала.
       - Еще раз простите, но я вас обыщу сам, - сказал ему фельдмаршал, - Понимаете ли, практически не на кого положиться. Глядишь, сейчас найду пакет с приказом, виниться перед вами буду.
       Талызин пытался извиваться. Однако - Миних нашел. И нашел, разумеется, не выдуманный пакет от Петра, а ту самую, собственноручно писанную, бумагу Екатерины. Тут ему стало совсем весело.
       - Да вы, адмирал, тоже изменник! - ликующе воскликнул он, всплескивая руками, как веслами, - Да преловчайший! Я уж было вам совсем поверил.
       И тут с Минихом произошла метаморфоза. Развлекающийся старикан, сухопутная рыба-прилипала, превратился в полководца и героя, покорителя Очакова и победителя при Ставучанах.
       - Солдаты! - возвысил он голос, в котором уже не было ни тени ехидства, - Сегодня мы, изобличив сего предателя, спасли Кронштадт для императора Петра. А чтоб другим неповадно было измену чинить, повесим его здесь же, на причале. На вас же я немедленно напишу представления государю - и, обещаю, никто не будет оставлен монаршей милостию и благоволением.
       Не то чтобы речь эта вызвала крики радости, но ворчали солдаты одобрительно, и нашлись охотники исполнить приговор.
       Талызин еще не верил, что это - все, что галантная интрига завершится вервием и сигнальной мачтой, он ждал предложений, готовился торговаться - а уже и задрыгал ногами.
       Хороший получился сигнал. Никак не хуже, чем висевший до того набор из двух конусов и шара - стандартное запрещение входа и выхода из гавани. Вот только повешенный был недостаточно толст. Известно, по морскому уставу сигнальные фигуры должны иметь ширину не менее трех английских футов.
       Миних подождал, пока адмирал перестанет дергаться. Ласково поговорил с солдатами, выдал им по рублю - выпить после дежурства за упокой авантюрной души. Проверил остальные караулы, послушал перекличку патрулей. Придя в комендатуру, незвонко хлопнул отсыревшей дверью.
       Над камином грел руки адъютант Девиера князь Барятинский, молодой человек весьма шустрый и мозговитый. Увидев фельдмаршала, вскочил, вытянулся.
       Миних плюхнулся в тяжелое кресло, приставил подошвы башмаков к каминной решетке. Стало хорошо. Не хватало - уверенности. Что не войдут, громыхая сапогами и прикладами, с арестом.
       - Июнь, а погода как в феврале, - заметил Миних, - почему все стратегические места обладают столь отвратительным климатом?
       - Не знаю, - отозвался тот, - ваше превосходительство.
      -- Тогда - какие новости? - спросил хмуро. От сырости ломило кости, - Если никаких, это хорошо.
       Тут он лукавил. Существующее положение его угнетало, и отнюдь не английской сыростью. В туманной крепости было не на кого опереться. Солдат, правда, удалось заговорить - но их и разговорить недолго. Девиер, ревностный служака, был простоват, только и годился - посты проверять. Барятинский, бедняга, разрывался, суясь со всевозможными мелкими делами то к коменданту, то к командующему эскадрой - чтобы проследить за их верностью. Миних уже жалел, что повесил Талызина сразу. Надо было устроить судилище, и чтобы все начальствующие лица приговор подписали. Тогда и Нумерс, и Меньшиков были бы вполне свои.
       Еще важнее связать кровью солдат. Миних мечтал о хорошей драке - чтобы со штыками, с яростью, чтобы свое рыло в крови. Тогда - не изменят. Кровь - лучшая подпись. Недаром ее и дьявол на договорах предпочитает.
       - Вести сегодня только плохие, - сообщил между тем Барятинский, - в укреплении, том, что на западе Котлина, крикнули за Екатерину. Какому-то поручику взбрело, что ее дело верное.
       Миних понял - везет. Как тогда - с Бироном. И как чуть позже - Елизавете. Судьба сама подкладывает нужные карты. Главное - решиться их сыграть.
       - Пусть ваш шеф принимает крепость, - сказал он князю, - Теперь вам с ним - не спать, пока я не вернусь. Сам же с тремя тысячами моряков пойду, задавлю воров.
       От этого архаического "воров" у Барятинского пробежал по спине горячий ветерок пыточного застенка, пахнуло кровавым потом Преображенского приказа. Да, Миних оставался "птенцом гнезда Петрова", пусть младшим и последним, но принадлежность к этому ястребиному гнезду кое-что значила.
      
       Баглир перегнулся через перила и задумчиво рассматривал бездонную зелень внизу. Он проверял известный постулат: "Если вы долго вглядываетесь в бездну, бездна начинает вглядываться в вас".
       Море было спокойным, вода - пронзительно светлой. В воде сновала рыбья мелочь. Легкая зыбь расписывала бликами борта яхты. Ветер задувал слабый, но попутный - паруса двух мачт были поставлены враскоряку, баттерфляем - одна рея на правый борт, другая - на левый. Поэтому яхта шла довольно споро, а нос суденышка никак не мог решить - нырнуть ему глубже и упереться по-бараньи в пенистый бурун или залезть на него и преодолеть поверху. Графиня Воронцова внизу, в крохотной кают-компании уничтожала скудные запасы съестного, успокаивая таким нехитрым образом нервы. Император таким аппетитом похвастаться не мог, качка растревожила у него в животе процессы, за отсутствием неосмотрительно покинутого в Ораниенбауме лейб-хирурга оставшиеся до конца невыясненными. Посему он сидел в кресле и пытался писать какие-то важные вещи, касающиеся войны с Данией и пополнения бюджета. А поскольку постоянно ставил кляксы на бумагу и пачкал руки чернилами, был очень раздражителен, и рычал на всех приближенных, кроме Елизаветы Романовны.
       Поэтому все подались на палубу. Гудович поминутно высчитывал, сколько еще осталось до Кенигсберга и задавал капитану яхты Федору Ушакову глупые вопросы. Мельгунов разжился удочкой, но пока ничего не поймал.
       А вот Баглир всматривался в бездну. Когда ему уже казалось, что он установил контакт с глубинами и чувствует их взгляд, его бесцеремонно потрясли за плечо.
       - Князь, вас к государю. По поводу финансирования вашего проекта.
       Пришлось идти. Не будешь же объяснять, что изначально хотел лишь прикупить земельки. Скользнув руками мореному дубу лестничных перил - не потому, что было нужно держаться, а потому, что на это дерево положить руку было приятно, Баглир спустился под палубу. Маленький салон был так же залит солнцем, распахнутые резные рамы доносили морские запахи.
       - Слышал манифест? - спросил Петр Федорович, - Отменил все налоги на крестьян. А с наших купцов пока много не настрижешь. Ничего, выпустим акции, часть всунем Фридриху, часть - Адольфу, - припомнил он шведского и прусского королей, - контрибуцию с Дании сдеру. Потом, я упразднил и работную повинность. А кем копать прикажете? Хорошо, если пленные будут.
       Он сам ставил проблемы и сам их решал. Баглир кивал и делал, насколько мог, воодушевленное лицо. Петр водил пером по бумаге. Между прочим, пером Баглира.
      
      
       В Померании русские войска вели себя по-хозяйски. Новая штаб-квартира генерала Чернышева сместилась в Богемию. По всей Германии разносилась русская речь - спокойная и требовательная. Фураж, продовольствие, разный воинский припас - все выдавалось по первому слову. Чернышев таким отношением был очень доволен, и постоянно припоминал, какие препоны ставили русской армии ее прежние союзники. Пришлют, бывало, денег вместо провианта... Солдаты же денег не едят! И не всегда даже на самые полновесные талеры можно что-то купить в разоренной долгой войной стране. Фридрих Второй, человек безусловно храбрый и рисковый, этого генерала изрядно побаивался. И дело не только в позоре поражения при Кунерсдорфе. Временами Чернышев публично жалел, что ему, занявшему Берлин и Кюстрин, не дали додавить короля.
      -- Царю, конечно, виднее, - говорил он, - и политически все верно - но все равно жаль. С датчанами или австрияками после Фрица уже и драться неинтересно.
       И ведь этот был всего лишь на подхвате у Салтыкова!
       Второй русский ужас, Румянцев, сидел в Кенигсберге. Город должен был бы отойти обратно Фридриху - но и его русские затребовали себе в качестве военной базы. Получилось, от Восточной, настоящей, Пруссии королю только и оставалось, что звание короля и немного сельской глубинки. И он был этим весьма доволен! Все могло кончиться гораздо хуже. А Румянцев набивал арсеналы и подновлял бастионы, ясно давая понять, что русские обосновываются в городе надолго. Время от времени граждане Кенигсберга видели этого человека, о превосходстве которого над собой нередко заявлял их бывший король, слышали его грубую речь и читали на стенах строгие приказы. Им оставалось только гадать - если у русских такие генералы, то каков же их император. И многим он казался северным языческим божеством, царящим среди ледяных дворцов и замерзших фонтанов Северной Пальмиры, кристальным инеистым великаном, равным по силе богам Вальхаллы.
       Поэтому, когда на берег из шлюпки выпрыгнул невысокий тощий человек с зеленым от морской болезни лицом, в скособоченном парике, с перемятой голубой лентой поверх обычного зеленого мундира, его приняли за одного из многих посыльных офицеров.
       Румянцев как раз обедал, без особых изысков поедая жареную курицу. Руками. Даже просвещенная Европа тогда еще не изобрела способ быстро и удобно разделаться с курицей при помощи ножа и вилки. Любовью же к курятине он заразился у немцев. Если точнее - у одного немца. У фельдмаршала фон Левальда, которого он прервал фланговым ударом на этом самом месте - на тщательном обгладывании куриной ножки. Левальд бежал, а одноногая курица была брошена под ноги генералу вместе с охапкой знамен. Потом курицу показали и Апраксину, командовавшему русской армией под Гросс-Егерсдорфом. Тот отослал ее в Петербург, где из курицы было набито чучело, помещенное затем в Кунсткамеру. С тех пор к вкусу курятины у генерал-аншефа всегда примешивался вкус победы.
       Но этой курице, как и курице фон Левальда, не суждено было быть просто съеденной. Отворилась дверь. Впрыгнул адъютант, тянущийся истошно:
       - Его императорское...
       И тут вошло императорское величество, левое плечо и брюхо вперед, под ручку графиня Воронцова держится, сзади генерал-адъютанты выглядывают, Мельгунов с Гудовичем. Последним вошел странный пернатый зверь в генеральском мундире.
       В тесноте, которая сгустилась в скромном доме генерал-аншефа - будто стены разом сдвинулись - курицу смел со стола чей-то позументированный локоть, и она понемногу уползла, отпихиваемая ногами, в самый дальний угол.
       Куриная нога все еще оставалась в руках у Румянцева, когда царь заключил его в объятия и обцеловал троекратно, как старого друга и собутыльника.
       - Что стряслось? - спросил Румянцев, - Инспекцию, что ли захотел устроить?
       - Измена - коротко ответил император, - спасай меня, Петр Александрович. Вся надежда у меня осталась на тебя, на Захара и на флот Полянского.
      -- Захар сейчас в Силезии, - напомнил Румянцев о положении генерал-поручика Чернышева, - ты сам его просил доучить этого дурака Фридриха на австрийцах тому, что ему недовколотил Салтыков в его собственную шкуру. Раньше пяти дней он тут не будет. Полянского же с капитанами немедленно позовем. А что за измена-то?
      
       Федор Иванович Вадковский, оказавшийся комендантом Петербурга, ухитрялся поддерживать в городе некоторое подобие порядка. Сил у него было вполне достаточно, но гарнизон не внушал ни малейшего доверия. Однако если в первые часы переворота основной проблемой были пьяные дебоши и грабежи, то к вечеру началось брожение.
       Первым досадным известием стало сообщение об уходе к Ораниенбауму Выборгского полка. Еще через час пришла шлюпка, из которой вывалился истекающий кровью поручик, рассказавший о боях на Котлине. "Там Миних". Только и выхрипел, но разом все объяснил. И подробность добавил - на сигнальной мачте Талызин висит-качается.
       Обеспокоенный Вадковский поспешил в Зимний. Там был уже не тот оживленный беспорядок, что сутки назад. Люди мелькали все больше сумрачные, да и стало их куда поменьше. Многих гетман Разумовский увел в поход на Нарву и Ревель, но еще больше - просто исчезло. Около императрицы оставался еще Гришка Орлов - но во дворце было пусто, лишь часовые похмельно спрашивали пароль-отзыв под окнами. Вадковский поклонился, приложился к ручке. Когда ритуал был соблюден, перешел к делу.
       - У меня, матушка, две вести, - сказал, искривившись сообразно случаю, - гадкая и еще гаже. С какой начать-то?
       - С наихудшей, - решил Орлов, - чтобы потом лучшая хорошей показалась.
       - Тогда, - изрек Вадковский, - имею вам доложить, что Ивана Лукьяновича Талызина в Кронштадте повесили.
       - Плохая новость, - сказал Гришка, - дальше давай.
       - Вторая в том, что в Кронштадте вашего супруга, государыня, тоже нет.
       Физиономия Орлова отразила недоумение.
       - Граф Кирилл отписал, что в Ораниенбауме и Петергофе его тоже не было... Куда ж он утек?
       Вадковский посмотрел на Екатерину, но та молчала, и тут гвардии подполковник почувствовал, что та гора, которую он пришел снять со своих плеч, вдруг стала еще тяжелее.
       - Куда ж он утек? - повторял между тем Орлов, а потом прояснил чело и беспечно добавил:
       - Ничего, споймаем! Под какой бы куст ни спрятался...
      
       А куст, сиречь генерал-аншеф Румянцев Петр Александрович, лицезрел перед собой несколько человеческих фигур, блеклых и едва не дрожащих. Лица этих фигур приближались по цвету к колеру их зеленых российских мундиров. Более всего их пугало то, что Румянцев говорил с ними почти ласково. Если бы он, по обыкновению, кричал, клялся всех казнить немедленно, обрушивал на их головы штормы проклятий и девятые валы матерной брани, положение было бы для них вполне привычным. А вот так он с ними никогда не разговаривал...
       - Любезные мои, - говорил Петр Александрович, - дорогие... Что мне делать-то с вами, болезные?
       И по-куриному склонял голову, будто и верно ждал ответа.
       Строй молчал.
      -- Полковник Суворов! - выкрикнул вдруг Румянцев. Самый низкорослый офицер в строю попытался вытянуться еще сильнее, - Вот вы, - Петр Александрович снова снизил голос до пугающе тихого, - где ваша обычная находчивость и наглость? Скажите мне, умишком убогому, что мне делать? Как поступить-то?
      -- Расстреляй нас, Петр Александрович! - выкрикнул один капитан, стоявший за три человека до Суворова, - Расстреляй нас к чертовой матери и не мучайся.
      -- Тебя, - сказал ему Румянцев, - я не спрашиваю. Хотя, раз уж просишь, расстреляю непременно. Я Суворова спрашиваю, Александра Васильевича: что мне делать с вами, охальниками. Люди вы все тут золотые, петля и Сибирь по вас плачут-рыдают слезами крокодиловыми. Я вас, грешный, всех, сволочей, люблю. А вот ваши отцы, братья, сыновья, видать, не любят вас. Знали ведь, когда они руки свои паскудные на государя поднимали, что вы у меня все здесь окажетесь. И что я присяге не изменю - знали. И что я императору Петру товарищ и собутыльник - знали. Так что же мне делать-то с вами теперь?
       Строй офицеров молчал.
      -- Ладно, - сказал им Румянцев, - езжайте все к Чернышеву и воюйте с австрияками. А мятеж задавят те, у кого нет такой вшивой родни. Ясно?
      -- Вы ж меня повесить обещали, - вставил свое давешний капитан.
      -- И непременно повешу - как только будет за что, - ответствовал грозный генерал-аншеф.
      
       Ивангород по сравнению с Нарвой и за крепость-то не сошел бы. Так, предмостное укрепление. Но уже возле его старомодных стен гвардия стала топтаться.
       - Эй, вы! - кричал им сверху полковник Сипягин, - Я старый инженер, поверьте мне на слово: если вы и возьмете Нарву, половина вас тут ляжет. А дальше что? Будете брать Ревель, потом Ригу, потом Кенигсберг. А толку?
       - Сдавай крепость! - уверяли его снизу, - Сдавай, и тебе хорошо будет.
       - Чтобы я какой-то беззаконной швали сдал Нарву? Да я уважать себя не буду!
       - Сдавай, а не то бомбардирование учиним!
       Тут полковник потерял терпение.
       - А ну ступайте отсюда, изменники поганые! А не то махну вот перчаткой и подошвенный бой вас картечью... Поостынете небось!
       Угроза подействовала. Говоруны ретировались весьма поспешно, и коней осадили лишь у белых палаток корпусного начальства.
       Там их уж поджидали: гетман Разумовский, Алексей и Федор Орловы, генерал Суворов - Василий Иванович, отец Александра Васильевича, гвардии премьер майор Николай Иванович Рославлев да Петр Богданович Пассек, генерал-фельдцейхмейстер Вильбоа и княгиня Дашкова в гвардейском мундире. Такой костюм очень взбадривал присутствующих мужчин - и все высказывались бодрей и агрессивней, чем были настроены на деле.
       - А бомбардировать-то нам их и нечем, - сказал Разумовский, - зарядов для орудий совершенно недостаточно.
       Вильбоа прочуял шпильку, но только поморщился и промолчал.
       - Надо штурмовать, - решительно сказал Суворов-старший, - для осады нет ни припасов, ни настроения у солдат.
       - Я готова повести одну из штурмовых колонн, - предложила Дашкова, и, несмотря на возражения остальных, настояла на своем. Две другие колонны достались братьям Орловым.
       Огневой подготовки не было совсем - идея Пассека. Мол, одно дело - отвечать огнем своим же, русским. Другое дело начать первыми! Глядишь, канониры и замнутся. Не слишком надежные армейские полки поставили впереди - кроме астраханцев, которых, от греха, отвели в резерв. Не доверяли им по вполне понятным причинам: астраханцами командовал Мельгунов, сумевший привить солдатам если не любовь, то хотя бы уважение к императору. Кроме того, гренадерская рота этого полка стояла сейчас в Нарве, а прочие, оставшиеся в Петербурге без начальства, хоть и примкнули к перевороту, да невольно, из боязни за свои жизни и от нежелания лить русскую кровь. Сыграл свою роль и ловко пущенный слух о смерти императора.
       Ингерманландцев поставили в голове штурмовой колонны - под картечь. Всякий вид они потеряли, уже заслышав первые шальные пули. Однако - шли, надеясь в конце пути вцепиться в глотки голштинским немцам. Они, может быть, и предпочли бы ретироваться - но позади них шла не просто гвардия - шел Измайловский полк, зачинщик всей безрассудной революции, самая виноватая часть. Им-то терять было уже нечего. Вот и шли, щекоча ударному полку спины штыками заряженных ружей, несли наспех сколоченные лестницы. Офицеры по преимуществу шли пешком, демонстрируя братство с рядовыми.
       На стене генерал фон Левен спокойно беседовал с полковниками Сиверсом и Сипягиным. К ним подошел Фермойлен, показал подзорной трубой на ряды измайловцев:
       - Видите - великаны? Орловы. Но только двое. Интересно, которые именно из братьев почтили нас своим присутствием?
       - Возьмут, - сказал Сиверс.
       - Никоим образом! - возмутился Сипягин, - Только не Нарву. Я сам проектировал бастионы.
       - Русские драться не хотят, а голштинцев мало, - заметил Сиверс, - и им тоже не хватает решимости умереть за императора. Я зову людей к подвигу, а они говорят: "Вы приказываете нам стоять насмерть. Так покажите же нам, как это делается!" Я говорю, что у мятежников должна говорить совесть, ослаблять их - а мне в ответ, что у гвардейцев совести никогда не было, и теперь нет. И даже смеются.
       - Нужен пример, - сказал тяжело Сипягин, слова падали камнями, - уводите всех людей. Как только ОНИ войдут, я взорву пороховой погреб.
       - Это ужасно, - сказал Сиверс, - лучше дать обычный, регулярный бой.
       - Это лучший способ, - настаивал Сипягин, - я был с Минихом при Хотине. Тогда мы подвели армию к самим стенам, но не вплотную - а на выстрел. И начали бомбардирование города зажигательными снарядами. Турки не могли тушить пожаров - тогда один бросок, и мы были бы внутри. И скоро грохнули все пороховые склады. Была та еще картина. И не потребовалось никакого штурма!
       - Это действительно так эффективно? - удивился фон Левен, - Тогда примем ваш план. Но в погреб пойду я. Крепости нужен русский комендант. И вот еще - сразу после взрыва, Сиверс, проведите контратаку
       - Слушаюсь, - сказал Сиверс, - но это безумие.
       - В России только так и можно, - ответил фон Левен и достал часы, - десять минут вам на все. Прощайте, - и решительно пошел вниз с валганга.
       Взрыв произошел именно тогда, когда ободренные отсутствием обстрела измайловцы приставили лестницы к стенам. Ингерманландцы лезли внутрь через бойницы подошвенного боя, с радостными воплями обнаруживая пустоту вместо защитников. Алексей Орлов уже встал на стене во весь свой громадный рост, размахивая знаменем полка, когда над Ивангородом вырос столб черного огня, вспухший багровым шаром. Древние стены, помнившие еще Ивана Грозного, вывернулись наружу, как лепестки раскрывающегося навстречу солнцу цветка. Многие обломки решили полетать, но оказались слишком тяжелы и осели на землю тяжелым картечным дождем. Хуже всего пришлось тем, кто успел лечь - осколки падали сверху, подражая метеоритам.
       А по мосту через Нарову - и как только уцелел - уже летели голштинские гусары. Их вел Сиверс, со слезами на глазах. Он всегда считал фон Левена пустым пузырем в треуголке, и часто в шутку именовал "великим героем". И вдруг узнал, что был совершенно прав!
       Остатки штурмующих, чудом выжившие при взрыве, ослепленные, оглохшие и обожженные были перебиты и втоптаны в землю. Пытались ли они сопротивляться, гусары не заметили. Просто вбили копытами в рыхлый раскисший грунт, размесили в кровавую грязь.
       Семеновский полк успел организоваться - в нестройную кучу, которая, однако, ощерилась штыками и оказала сопротивление. Гусары набросились на них ангелами мщения. В развевающихся ментиках, кони подобраны в масть - каждый из них мысленно был сбоку от себя и любовался собственной грозной статью. Наконец им подвернулся ощутимый враг, а не труха, удар по которой проходит насквозь и не приносит удовлетворения!
       Начальство мятежников растерялось. Казалось, семеновский полк обречен. Но тут в бой пошли конногвардейцы. Сами, без приказа. Гусары немедленно оставили пехоту - Сиверс увел за собой на конногвардейцев оба эскадрона - и иные солдаты, в раже, пытались бежать вслед за всадниками, тыкая штыком, и некоторых гусар доставали в спины, а, отстав, садились на землю и бессильно матерились.
       Красно-синяя лава конногвардейцев сначала казалась Сиверсу единым существом, невыразимо кричащим, потом - стеной, затем стена распалась на злых усатых всадников, и изо всех невероятно разросся один вахмистр, вздымающий в своей деснице игрушечную для такой ручищи саблю. Полковник понял, что будет сейчас этим вахмистров зарублен, и ждал этого мгновения с ужасом и восторгом. И - вспомнил, дернул из седельной кобуры забытый в горячке сабельного боя пистолет, успел выстрелить в гневное лицо, и, оттолкнув с пути воющую кровавую рожу - забавно, живую - ринулся в гущу схватки, суя руку за другим пистолем. Он еще успел очень удивиться, когда истоптанная земля вдруг бросилась ему навстречу.
       Пришел в себя от настойчивых похлопываний по лицу и чесночного духа, выдыхаемого прямо в ноздри.
       - Вашбродь, а вашбродь, - доносился басовитый голос, - не спешите помирать.
       - Was? - полковник открыл глаза и обнаружил прямо перед собою обыкновенного русского солдата, потертого и небритого. Обмундирование было залепано грязью до полной неразличимости.
       - Вы, вашбродь, мне по-немецки не лопочите, - важно сказал солдат, - А отвечайте прямо: вы за Петра или за Катерину?
      
       Красная площадь была заполнена людьми, и губернатор Салтыков - небольшой человечек на громадном помосте, трибуна вышла вроде эшафота - начал читать манифест, выкрикивая слова по одному. Выкрикивал он их радостно - недолгим оказалось его гонение. Он уже ощущал новую монаршую ласку, предвкушал новый поход на недобитого Фридриха. Люди слушали. Тишина была - гулкая, стариковский голос будто отражался от небесных сфер, и пронизал горожан, словно призраков. Наконец, фельдмаршал закончил с выкриком: "Виват, Екатерина!". Голос его остался одиноким. Народ угрюмо молчал, но сквозь это молчание поднимался тихий еще ропот.
       Фельдмаршал почти растерялся - он ждал народного восторга. Решив преодолеть стеснение москвичей, выхватил шпагу, взмахнул над головой. Еще раз - по-петушиному - крикнул "Виват". Горожане уже не молчали - толпа издавала недружелюбное ворчание, правда, опасливое и негромкое.
       Салтыков не стал вдаваться в причины народного неудовольствия. Куда больше его заботила милость Екатерины. А провозглашение по правилам срывалось. Еще чуть - и ему не зачтется. И не будет главной, ратной, награды, не будет настоящей власти - не над городом, над напряженно следящей за его маршами Европой!
       Поманив адъютанта, спросил зло:
       - Неужели трудно организовать глас народа?
       - Так ведь это... - пытался оправдаться тот отсутствием команды, но - напоролся на свирепый взгляд, осекся и метнулся к рядам мушкетер гарнизона.
       Салтыков едва не сплюнул вслед от досады на себя. Ведь мог подумать заранее! Но время не воротишь. Он снова махнул клинком, крича здравицу:
       - Ви...
       И его голос пропал, растворившись в другом, молодом, басистом, уверенном:
       - Пакет губернатору и коменданту от императорского величества!
       К помосту пробивался всадник - лошадь замылена, белый колет и лосины испятнаны потом, шлем - набекрень. Толпа, уминаемая, недовольно шипела, но раздавалась.
       Принял протянутую офицером комендатуры руку. Грохнув сапогами о пустоту под досками помоста, встал во фронт. Глаза навыкат, усы штопором. На обшлагах - вахмистрские лычки.
       - Давай, - протянул руку Салтыков.
       Тот медлил.
       - Давай, я - губернатор. Давай пакет от ея величества.
       - Не дам, - упрямо ответил кирасир и вдруг заорал: - Потому как пакет - от его величества Петра. А потому не про тебя, изменщик!
       И отбросил старика прочь, выхватывая палаш.
       - Арестовать! - от могучего удара у фельдмаршала шла горлом кровь. Лопнули хрупкие от старости кости, проткнув легкое.
       Солдаты недоуменно смотрели на схватку между начальством и гонцом. Тут к строю решительно подошел купечески одетый детина, взял за грудки салтыковского адъютанта, спросил веско:
       - Что, поторопился твой генерал малость? Не все гвардейским выкормышам престолом вертеть! - после чего нанес поддышный удар полупудовым кулаком и взял от бесчувственного тела шпагу.
       Это послужило сигналом. Гарнизон был вмиг разоружен и избит, затем горожане ворвались на помост, где еще отмахивался от нескольких противников рисковый вахмистр. И тут остался на помосте один.
       Люди стояли внизу - без оцепления, вплотную. Поодаль кого-то еще били, лязгало и плюхало.
       - Говори! - требовали от вахмистра.
       - А что говорить-то? - ершился тот, - Я просто вез приказ. Приказ губернатору вашему. Приказ длинный, как французский роман, и, что внутри, я не заглядывал. А смысл все одно понять недолго: "Соблюсти присягу перед Богом, а честь перед людьми". Да не успел прискакать - он и то, и другое порушил. Кому же пакет теперь вручать? А, москвичи?
       - Нам читай, - крикнул купчик-драчун, - всем. Мы-то, чай, "Виват, Екатерина!" не кричали.
       - Добро, - согласился кирасир, - за бесчестием губернатора пакет вручаю народному собранию. Принимай приказ, народ московский...
       Он сорвал с пакета важные сургучные печати и начал ровным низким голосом, зазвеневшим над площадью, как громадный набатный колокол, читать заключенные в нем бумаги.
       Три дня спустя, опустошив арсенал, московское ополчение двинулось на Санкт-Петербург.
      
       Эскадра была готова к выходу в Кронштадт - но ветра не было. Император поочередно бросался грызть локти и миловаться с фавориткой. Делать ему было решительно нечего - всю работу взвалил на себя Румянцев. Князь Тембенчинский, снова напяливший маску, шастал по городу и упражнялся в разговорном немецком - да еще выполнял мелкие поручения генерал-аншефа. Гудович состоял при Румянцеве для связи, и поминутно бегал от него к Петру и обратно.
       От нечего делать Мельгунов шатался по городу, не брезгуя самыми темными и грязными кварталами. Искал на буйную голову приключений. Или экспонатов в кунсткамеру. Подобно породистому коту, которого, имеющего теплый дом, полную миску молока и добрых хозяев, тянет покопаться в мусорном ведре, Мельгунова тянуло на разнообразные похождения. Обычно все заканчивалось оригинальным подарком императору на именины или украденным кошельком. Как ни осмотрителен был Алексей Петрович, иногда случалось и такое. Но он никак не терял надежды откопать среди городских трущоб что-нибудь необычайно ценное и полезное.
       Одев сюртук победнее и повязав шейный платок попроще, а главное - напялив длинные, по щиколотку, неприличествующие благородному сословию штаны, особенного ажиотажа среди немецкого простонародья он не вызвал. А парики с косицами в Кенигсберге носили даже нищие.
       Зазывала предлагал всем взглянуть на иноземную тварюшку, не птицу и не зверушку. Мельгунов бросил ему монетку, зашел в дом. Пахнуло сыростью и убожеством. В полутемном помещении, на середине, стояла деревянная клетка. В ней лежало нечто, напоминающее выпотрошенную подушку. Стоял запах трупной сладости.
       Хозяин, к удивлению Мельгунова, одетый бедно, но достойно и чисто, поспешно стукнул по куче перьев длинной палкой. Куча с жалким всхлипом пошевелилась, стало ясно, что это - живое существо, только очень грязное и замученное. Хозяин что-то лопотал по-немецки - на такой скорости Мельгунов не разбирал. Похоже, пытался объяснить нетоварный вид экспоната. Мол, кусается, когтями дерется. Жрет много.
       Возможно, когда-то это было и так. Под градом ударов существо приподнялось, пошатываясь, на лапы, голые, кожаные, с манжетами из слипшихся серых перьев. Укоризненно мяукнуло, подняло голову. Мельгунов увидел удивительно ясные для такого замордованного создания глаза, полные боли, укоризны - и вызова. Из мягких пальцев выскочили когти. Цепляясь ими за прутья решетки, существо встало на задние лапы и попыталось выпрямиться в полный рост. Но ему мешал низкий потолок.
       Оно шаталось, но продолжало стоять в неудобной скрюченной позе.
       Хозяин что-то объяснял. Снова пырнул палкой между прутьев - существо зашаталось и - забило крыльями. Крыльям не хватало места, перья ломались, пачкались, путались с грязью подстилки.
       Мельгунов достал из кошелька серебряный рубль. Показал на существо. Хозяин осклабился, стал бойко возражать. Махал руками, деланно возмущался. Мельгунов достал второй. Хозяин затараторил бойче. Мельгунов попытался подойти к клетке - тот загородил дорогу.
       - Черт с тобой, - сказал Мельгунов по-русски и пошел к выходу.
       Хозяин побежал следом, едва не хватая за полы сюртука.
       Алексей Петрович развернулся, бросил три рубля на пол. Шагнул к клетке, сломал засов. Зверушка вывалилась ему на руки, оказавшись удивительно легкой - всего около пуда.
       - Выживешь - подарю Тембенчинскому, - сказал он ей, - похожа ты на него, как на меня - бабуин. Но как я с тобой по улицам пойду? Вдруг съешь кого-нибудь с голодухи?
       Она даже не шелохнулась. Только дышала - еле-еле.
       Взвалил на плечо и пошел. Кому какое дело, если добротно одетый бедняк пронесет по городу старую перину?
       Совсем другое дело, если этот бедняк начнет ломаться в дом к великому ученому. К Эйлеру. Впрочем, шпага и громкие заявления, что ты - генерал инкогнито могут помочь. И то, что сам Эйлер видел тебя в свите русского императора.
       - Лейтенант, - сообразно чину, который математик имел в русском флоте, обратился к нему Мельгунов, - взгляните на это существо, и скажите мне, что вы о нем думаете.
       Эйлер удивился:
       - Но я же не биолог. Это вам к Линнею надо.
       - Из всех ученых я признаю лишь Ломоносова и вас. К тому же мне не надо его классифицировать. А просто посмотреть, что можно сделать, чтобы не сдохло. До Стокгольма же далеко.
       Эйлер был польщен. Как любой немец, он очень ценил военные звания, и ему понравилось, что генерал из окружения царя его сперва поименовал, как флотского лейтенанта, а затем и как великого ученого заодно с Ломоносовым, которого Эйлер очень уважал. Да и просто - гениальный математик не умел толком отказывать.
       - Ладно. Посмотрим на вашу добычу.
       Очень скоро его единственный живой глаз загорелся искренним интересом. Бессознательную зверептицу он разложил поудобнее, ощупал.
       - Совершенно новое семейство. Млекопитающие, но наружный покров как у птиц, шесть конечностей. Заметьте, как любопытно расположены внутренние органы - в крыльях. Зубы - явно не крупного хищника. Видимо, ловят рыбу. Но кто ее так измордовал? - математик искренне возмутился. И стал очень похож на Вольтера - оказалось, внешне их различала только улыбка - у Вольтера змеиная, у Эйлера - добрая. Да еще длинный нос у математика заканчивался картофелиной, а у философа - хищным крючком.
       Мельгунов рассказал об "аттракционе", который посетил.
       Эйлер набрал в грудь побольше воздуха и высказал свое мнение о бывшем хозяине зверушки.
       Алексей Петрович восхищенно покачал головой.
      -- Вот уж не знал, что вы знаете столько русских ругательств, некоторые я даже услышал в первый раз.
      -- Я все-таки моряк, - скромно напомнил Эйлер, - а теперь давайте займемся делом. У бедняги все кости под перьями просто выпирают. Увы, это почти скелет. И все-таки сначала надо это существо вымыть. У нее под перьями почти сплошные струпья. Кожа воспалилась от грязи. Эх, был бы здесь мой сын Карл. Он в медицине пока не светило - но я знаком с этой наукой шапочно - и слишком многое позабыл. Надеюсь, мы действуем верно.
       Немецкий обычай мыться в ванне оказался как нельзя кстати. Чугунное изделие наполнили водой - не слишком холодной, не очень горячей. Прислуга испуганно поглядывала на страшное клыкастое чудовище.
       - Она слишком слаба, чтобы кого-нибудь укусить, - успокаивал Мельгунов. Но все равно на монстру косились.
       Мельгунов легко оттащил свою добычу к купели, окунул. Мыло Эйлер отверг, побоявшись, что перья склеятся, и будет еще хуже.
       - Я только распутаю худшие комки, уберу острые обломки. Прочее - что-то отойдет с теплой водой, что-то нет. Рисковать не будем.
       Вымытая и осторожно просушенная полотенцами, звероптица приобрела неопределенный переливчатый цвет, светлый на голове и темный книзу. Эйлер отвел ей постель в гостевой комнате, куда ее Мельгунов и отнес, завернув в одеяло.
       - Почему вы говорите о ней в женском роде? - спросил он.
       - По результатам осмотра, - хмыкнул Эйлер, - и все-таки: какая любопытная организация. Крыльями служат не конечности, а удлиненные подвижные ребра. Легкие распластаны вдоль крыльев, и в полете увеличивают объем в несколько раз. Сердце тоже рассредоточено цепочкой. При взмахе крыльев происходит дополнительное дыхание и перекачка крови. Полный размах крыльев - восемнадцать локтей! Но складываются в несколько раз и мы получаем вполне компактное существо. Вы говорите, она сидела в клетке? А им, наверное, надо регулярно летать...
      
       Баглир, воспользовавшись спокойным временем, листал в публичной библиотеке геральдические справочники. Стоило такое удовольствие довольно дорого. Это почитать газеты обходилось в несколько пфеннигов. Доступ же в серьезный зал, а особенно к редким книгам, обошелся ему в две марки! Хорошо хоть без повременной оплаты. Раз уплатил, и гоняй библиотекарей и архивариусов за пыльными томами хоть до закрытия. Впрочем, гонять особенно не пришлось. Наука о гербах и флагах была в старом юнкерском краю довольно популярна, и книг на эту тему было превеликое множество - от дешевых изданий на серой бумаге с черно-белой штриховкой гербов и буквенными обозначениями цветов, до роскошных фолиантов на пергаменте с миниатюрами ручной работы. Баглир неторопливо, с удовольствием впитывая дух старинных томов, просматривал их один за другим, уделяя особый интерес крылатым созданиям. Вот оно!
       "Сенмурв - крылатый пес или четырехкрылый леопард". И картинка - точь в точь как знак на ятагане. Встречается в геральдике народов малой Азии и Ближнего Востока, обозначает быстрое завоевание. Некоторыми народами нелюбим - в основном теми, которых завоевывали, некоторыми, которые империи создавали - весьма уважается. Еще он похож на Симаргла, тоже крылатого пса, вестника славянских богов - но происхождение и смысл совсем другие.
       Быстрое завоевание... Слава и бич ближнего Востока. Империи, блистающие среди мутной тьмы окружающего мира, как отблеск клинка в ночи - загадочно и мимолетно, и оставляющие после себя только руины и выбеленные кости. Древний ненавистный смысл, символ бессмысленной перемены тиранов.
       У этих слов был и другой смысл, понятный здесь разве Баглиру. Он помнил, как бронированные дирижабли его отца перли в парадном строю над ночной столицей, отмечая молниеносную победу над очередным неполноценным народом, разбрасывая в лучах прожекторов десятки тонн разноцветной фольги. Спокойно, невозмутимо. Через те же распылители, сквозь которые на города низших рас ниспадал напалм. Или яд на рыбные фиорды, на леса - фитонциды. А потом - отряды доочистки в демаскирующей алой униформе. Цвета артериальной крови. Символ бесстрашия перед ее пролитием. Как своей, так и чужой. А потом, вслед за доочисткой, шли поселенцы. Насаждали новые рыбьи садки, рубили из мертвых деревьев новые города - рядом с руинами городов низших. Еще бы не низших! У этих существ даже не было хвостов... Правда, в прошлые эпохи, (лет за двадцать до того) ничем не зазорным считалось ни подать бесхвостому руку, ни даже жениться на бесхвосточке. И потомство оказывалось почти сплошь бесхвостым. А у кого и был хвост - то бесхвостыми урождались внуки. Или правнуки. И потому все хвостатое потомство бесхвостых родителей было направлено - до пятого колена - в особые отряды, которые вступали в дело, если частям доочистки вдруг оказывали сопротивление. Там они погибали во славу Родины, не оставив потомства.
       А вскоре после первых таких походов у адмираллиссимуса ап Аменго, родился бесхвостый сын. Родословная генерала была безупречной, матери - тоже. Всевозможные анализы подтвердили отцовство полководца.
       Потом подросшему Баглиру предложили выбор: пожизненный штрафной отряд или изгнание.
       Но у этих слов был и третий смысл.
       Библиотека адмираллиссимуса была заполнена трофеями - книгами истребленных народов. Сам он к ним не прикасался. Просто полагал, что трофеи должны соответствовать уровню человека. И тащить злато-серебро из походов богачу и меценату как-то нехорошо. Вот и тащил книги - и собрал сотню тысяч томов.
       Баглир ходил в это место часто, трогал написанные на неизвестных, недавно мертвых языках тома. Его интересовали мысли тех, кто считался неполноценным, вроде него. Он знал - эти народы отстали в области технологии. Но, возможно, они наверстали там, где сородичи Баглира прошли, воздев нос кверху?
       И наткнулся на полку книг из Лаина, совсем недавно освоенного государства. Причем освоенного, несмотря на отчаянное и неожиданно эффективное сопротивление. Лаинцы сбили около полусотни дирижаблей, уничтожили все штрафные дивизии и здорово потрепали армии доочистки. Как рассказывал сам адмирал, лаинцев победил голод. А последние пещерные крепости, наладившие тепличное хозяйство, были взяты при помощи искусственных землетрясений. Многие пытались бежать в сопредельные миры - но с тамошними обитателями Республике Тиммат удалось договориться - кому нужны голые беженцы - и их не пустили.
       Лаин окончился, но война была долгой. И в столе отца Баглир нашел лаинский разговорник. В Лаине приходилось допрашивать пленных.
       Разговорник не словарь. Баглир лаинские книги скорее расшифровывал, чем читал, и многое, видимо, додумал от себя - но тем больше запали они ему в душу.
       "Хорошо разбить армию врага, но лучше оставить ее целой.
       Хорошо уничтожить неприятельское государство, но лучше его сохранить.
       Убив человека, теряешь возможность его использовать.
       Война любит победу и не любит продолжительности".
       Может быть, именно из-за этих книг Баглир и не пошел в штрафную дивизию. Хотя ему и обещали довольно безопасный штабной пост. И на "экзамене" глаза котенку выкалывать не стал. А чтобы животное не стало сырьем для следующего испытуемого, снес ему кортиком голову. И стал готовиться к изгнанию.
       Что ж, пусть сенмурв станет символом быстрой и бескровной кампании, изящной и неотразимой!
       Баглир велел прибрать литературу, и вышел из библиотеки в ностальгическом раздумье и размышлении о природе войн. Ноги носили его по городу кругами. На одном из уже ославленных в известной эйлеровой задаче кенигсбергских мостов Баглира перехватил Мельгунов.
       - Куда это ты с такими глазами?
       - Какими глазами? - растерялся Баглир.
       - Ну, вот ты и выпал в наш грешный мир! А то ходил, пронизая прах материи взглядом, созерцая горних духов или еще чего-нибудь такое... Да не стой столбом, немцы существа любопытные, мигом вокруг соберутся. Голландцы вон как за Великим-то бегали! А всего-ничего: рост! - Мельгунов ухватил Баглира за локоток и потащил в нужную сторону. Тот еле поспевал переставлять ноги, - А у нас тут объявилось непонятное существо. Не из твоих ли мест? Большое, в перьях, с крыльями. Но четвероногое и зубастое.
       - Как я? - удивленно переспросил Баглир.
       - Похоже, но не совсем. Я же говорю - с крыльями!
       - Ах, да... - спохватился Баглир, - А перья какие? А... хвост?
       - Перья белые на голове, ниже - розовые, алые, багровые. На кончиках крыльев - пурпурные. Хвоста нет. Совсем. Не видел таких?
       - Не видел, - твердо сказал Баглир, - читал. Веди!
      
       Спасла его хорошая реакция и натренированная в тайге интуиция хищника. Баглир кубарем вывалился на лестницу, сломал спиной перила - но тело само извернулось и приземлилось на две нужные конечности. Остановил жестом изумленных свидетелей. А то Эйлер воинственно сощурил единственный глаз, а Мельгунов вытянул шпагу.
       - Эй! - закричал он наверх, коверкая лаинские слова, - Я не тимматец! И не каратель! Сверху неслись оскорбления.
       - Да, я желто-черный! Но не тимматец!
       - Это уловка! Ты не подойдешь ко мне!
       Баглир отстегнул ятаган и ловко зашвырнул его - в ножнах - в открытую дверь на втором этаже, из которой только что вылетел. Там тихо и неумело вжикнуло.
       - Теперь у меня нет оружия! - крикнул он, - А у тебя есть! Могу я зайти?
       - Чтобы умереть!
       - Чтобы доказать, что я не враг, - Баглир стал осторожно подниматься по лестнице.
       Показался - через дверной проем. Повернулся кругом.
       - Видишь, - сказал, - нету у меня сзади этого павлиньего противовеса.
       И девушка, отбросив ятаган, бросилась - ему на шею. Страшную секунду Баглир боялся смертельного удара, разрывающего позвоночник и артерии. Но вместо когтей там сомкнулись замком мягкие пальцы.
       А вместо крови пролились слезы, причем Баглир тоже всплакнул - за компанию. После чего вскинул на руки и понес вниз.
       - Мы бежали от карателей, сюда - остальные миры закрылись. Выпали среди моря, - всхлипывала лаинка, пока Баглир топал по лестнице, - сразу в воду. Крылья намокли, и взлететь было невозможно. Меня поддерживали другие - и я должна была утонуть последней. Но мимо проходил корабль чудовищ...
       - Людей, - сказал Баглир, - людей не хуже нас. Хотя некоторые по нраву и напоминают тимматцев.
       - А как выжил ты?
       - Ну, я сразу попал на сушу. И даже не думал, что мне повезло.
       Лаинка снова расплакалась.
       - Если бы мы оказались на суше, нас было бы много! А теперь... - она покраснела, это было видно даже сквозь перья, но закончила, - мне придется родить от тебя очень многих, чтобы возродить свой народ. И попроси этих добрых чудо... людей, чтобы мне дали какую-нибудь приличную по здешним меркам одежду. Завернутой в простыню мне ходить неловко и недостойно.
       Баглир набрал в грудь побольше воздуха. Поскольку предстояло объясняться, долго и не вполне правдиво.
      
      
       На пути в Петербург случилась неприятность. Отстал астраханский полк. После этого корпус Разумовского начал истаивать. Исчезали солдаты, роты, даже и батальоны. Нередко - вместе с командирами. Заговорщики, которых в колонне осталось всего человек тридцать, легко ведшие ее при удачах, при конфузии не смогли удержать воинство от расползания. Иные пытались - и исчезали тоже. Их, связанных, тащили обратно к Нарве, говоря им так:
       - Мы - люди подневольные, нас царю и помиловать не грех. А коли надо кого казнить иль там в Сибирь - так на то вы есть...
       В Нарве непрерывно заседал трибунал - Фермойлен, Сипягин, да майор Котрин, всего трое. Приговоров у них тоже было три: простить, содержать под караулом, вывесить на крепостной стене. Старались прибегать к первому и второму, но бастионы Нарвы все же преизрядно разукрасили.
       К чести Разумовского надо заметить, что из вышедших десяти тысяч войска он сумел вернуть в Петербург целых пять. Половиной этой цифры он был обязан княгине Дашковой, денно и нощно объезжавшей неуверенные части и поднимавшей в них дух и кураж.
       За несколько дней похода город изменился неузнаваемо. Солнечные дни изгнали влагу из воздуха, а похоронное настроение - обывателей с улиц. Город казался выбеленным скелетом чудовища, патрули шевелились, как змея в конском черепе - жизнь, но чужая и ядовитая. Толпы горожан с дрекольем, жаждавшие оборонять город, куда-то пропали, зато накатывались грозные слухи. Патрули же от слухов не спасали! И по столице ползло известие, что от первопрестольной движется ополчение, возглавляемое неведомым унтер-офицером, что Фридрих с сорока тысячами пруссаков миновал Ревель, что Миних на Котлине дождался Балтийского флота и готовит десант, и что он запас десять тысяч саженей пеньковой веревки, уже и намыленной, и обещал все фонари использовать, что по городу ходит переодетый чуть ли не в женское платье император и готовит нечто страшное. Иногда, впрочем, рассказывали и другое - что датский флот блокировал Кронштадт, что Англия послала Екатерине восемь дивизий, что царя Петра давно убили и подменили адъютантом Фридриха Второго. Большинство горожан уже никому и ничему не верило, но им рассказывали, что в Новгороде архиепископа убили, церкви и монастыри пожгли и молятся теперь бесовским люторским обычаем, что в Выборге объявился свергнутый Елизаветой Иоанн Антонович и сразу призвал шведов, что гетман бежал в Батурин и пустил туда австрийцев, обещая им Украину, что Румянцев с тремястами тысячами войска идет на Петербург, имея указание казнить ВСЕХ, что, наоборот, имеет повеление всех миловать, и что татары взяли Архангельск.
      
       Последний слух измыслил поручик гвардейской конной артиллерии Кужелев. Когда мимо его окон простучал копытами по булыжнику эскорт гетмана Разумовского, поручик по-фракмасонски пил стаканом красное вино. Потому что у него было именно такое вино и именно такая посуда. Хотя он и предпочел бы водку - и из горлышка штофа. Потому что с ним произошел нехороший, а для русского офицера просто неприличный случай - он попал в плен. В самом начале компании и без боя. Вины его тут не было никакой. Просто однажды, проснувшись, плотненько перекусив, он был застигнут в своей квартирке патрулем из солдат-семеновцев, которые велели ему присягать Екатерине!
       Кужелев отвечал уклончиво, пытаясь выяснить, как и что. А, уяснив суть событий, отказался приносить новую присягу, пока не вышла прежняя. И был помещен под домашний арест.
       Последние дни все стало особенно гадко. Если поначалу его жалели, как не умеющего вовремя сподличать и поменять честь на карьеру, относясь с известной презрительной лаской, как к конченому человеку, то потом пришло время чернейшей зависти. Караул уставал на глазах, норовя за любую мелочь двинуть прикладом, а то и штыком. И если прежде кой-кто из солдатиков охотно таскал водку поднадзорному, то теперь даже дав стократную цену, в возврат можно было получить обкусанный шиш. А потому приходилось пробавляться старыми запасами. Тем более что прислуга куда-то устранилась, очевидно, опасаясь попасть под руку то ли злой охране, то ли хмельному Кужелеву.
       А мимо неслись те, кто участвовал в деле. Пусть и дурном, и на неправильной стороне, пусть дела у них шли неважно - от зависти у поручика набухало под веками и руки едва не тряслись. То есть имела место полная утрата самоконтроля, для офицера артиллерии вещь совершенно неприличная. Надо было что-то предпринять. Мыслей в тугой голове не находилось, пришлось думать чем придется. Вот Кужелев и восхотел показать гетману голый источник пьяных мыслей - но по причине пьяной неловкости не успел. Зато растратил последние силы на вставание из-за стола и пробирание по стенке к немытому оконцу. Так и заснул, глубоко и тяжело, трупообразно валяясь пониже рамы с цветочным горшком.
       Снилась ему всяческая дрянь. Пробудившись в холодном поту, он позвал одного из своих сторожей и впарил ему самый блеклый из кошмаров как наивернейшую новость - в обмен на опохмельную чарку...
      
       Княгиня Дашкова, вернувшись из неудачного похода, с сорочьим треском промелькала по всему Петербургу, всюду внося краткое воодушевление. Так электрический разряд заставляет мускулы трупа сократиться, создавая иллюзию жизни. Вслед за ней вновь смыкалось уныние - но Екатерина Романовна попросту не оглядывалась, и ей казалось, что все не так уж плохо. Просто все кругом нытики!
       Когда очередной неизъяснимый рикошет проносил ее мимо отцовского дворца, Дашкова вспомнила, что оставила там перед выступлением на Нарву свою маленькую дочь, и поспешила скорее с ней повидаться.
       Первое, что удивило княгиню, было полное отсутствие караула. В начале переворота дом был занят вполне приличной охраной - на это была выделена полнокровная рота. Возможно, именно этих растяп не хватило для победы под Нарвой!
       Зато дома был князь Роман Илларионович. Дав Екатерине Романовне вдоволь натетешкаться со своей внучкой, он перехватил дочь на торопливом отходе.
       Настроен он был сумрачно и решительно. Немудрено! Ему, генералу армии, князю и сенатору, за последние несколько дней пришлось перенести столько болезненных для его помпезной натуры оскорблений. Сперва - арест пьяной солдатней в собственном доме, разоружение и едва не катание мордой по полу. Потом, после спасения Вадковским, прибежавшим самолично и долго каявшимся - требование принести новую присягу. А после отказа - все сначала. Только солдаты еще пьянее, а извиняться пришел не сам комендант города, а его адъютант с бесстыдными белесыми глазами.
       Солдат оставили - "для охраны". Дом был разворован начисто. Не то, что серебро и золото, на коих полагалось едать вельможе, бронзовые ручки с дверей посвинчивали. Девки из прислуги поначалу визжали, потом Роман Илларионович запретил. Девки не сервизы, от них не убудет. А еще "охрана" с казарменным вкусом обсуждала ноги его младшей дочери. Возможность лицезреть стройные ножки Екатерины Романовны оказалась едва ли не главным преимуществом присоединения к мятежу! Это декольте в восемнадцатом столетии было делом обычным. А дама в кавалерийских лосинах могла воспламенить дивизии. Причем ниже пояса. Так вот удружила отцу младшая дочка, о роли которой в перевороте судачил весь город.
       Потом наступил черед старшей. Да, под манифестом была подпись императора и контрассигнация канцлера - что до того? Разумеется, в освобождении крестьян была виновна именно Елизавета! Что творилось в имениях - Бог весть, но половина дворовых холопов разбежалась немедля. Те, что остались, были частью верными псами, частью - псами шелудивыми. "Охрана" между тем перепилась и лежала на мраморных лестницах и дубовых паркетах крокодильчиками. Зелеными и плоскими. Графские лакеи споро разносили их под стриженые на английский манер кустики - протрезвляться на свежем ветерке, благо июнь этому благоприятствовал.
       Потом опять явился адъютант Вадковского, и поднимал скотов своих, и говорил им неласково. После чего переставил на какие-то другие посты. Вот тогда-то Роман Илларионович раздал слугам нужные приказы и стал ждать доченек.
       Когда он загородил собой дверь, широко расставил руки и разулыбался, Дашкова особого подвоха не увидела, хотя улыбка отца и была кривоватой, актер из графа был бесталанный. В конце концов, это Елизавету выгнали из дому - не столько за недостойное поведение, сколько за то, что ее пребывание в статусе императорской любовницы не принесло графу никаких выгод. Своенравная девка заявила, что любовь - дело частное, и родня тут побоку. И нашептывать на царское ушко по ночам, что батюшкой велено - не стала. Сбежала к милому, и все фамильные камушки прихватила. А Петр ей тут же подарил еще столько же!
       Вот и шагнула Екатерина Романовна отцу в объятья - а он был крепенек. Улыбка его сразу преобразилась в ухмылку.
       - Ну что, попалась? А я, каюсь, неправ был, когда говорил, что напрасно ты науками-то занимаешься... Политика-то она погаже будет. Ну да ничего... сейчас все поправим. Говорят - учи дитя, пока поперек лавки лежит. Опоздал я. А и то: лучше поздно, чем никогда!
       Тогда княгиня Дашкова в первый раз пожалела, что не погибла под Нарвой!
      
       Императрица Екатерина оказалась в куда худшем положении. Если Дашкову арестовал отец, суровый и озлобленный, но в глубине души все-таки любящий - то в старом Зимнем хозяйничал Григорий Орлов! После гибели брата Гришка почерствел, неудачи же казавшегося верным дела и вынужденное безделье сделали его совершенно невыносимым. И без того взрывной характер стал бешеным. Гришка только пену изо рта не ронял. Любовником стал никаким, а вместо того, чтобы кусаться, использовал кулаки. Екатерина старалась быть с ним помягче - не помогало.
       Караульные и придворные разбегались, опасаясь получить в рыло. Слуги и вовсе шуршали мышами вдоль плинтусов. Кто оказывался громче - вылетал в окошко с зубами под языком вместо пилюли!
       После того, как под горячую руку попал целый генерал, Екатерина нежно прижалась к буйствующему другу, стала легонько поглаживать его могучие руки. Обычно это Григория успокаивало. Но не сейчас. Кисти Екатерины оказались сжаты его лапищами. Если это и были тиски - то пыточные! Но скрипнула двухстворчатая дверь, и глаза императрицы сквозь слезы сверкнули надеждой.
       - Сен-Жермен! Граф, как вы вовремя! Спасите меня от этого чудовища.
       - Григорий, это недостойно! Не смейте обижать даму! Тем более, вашу государыню!
       Григорий оглянулся - в дверях принял изящную позу вызывающе вальяжный господин. Рука пришельца покоилась на ажурном эфесе длинной шпаги.
       - Ах, это ты, гнида датская! Еще о достоинстве рассуждает! Не ты ли умолял нас поддержать эту шлюху? Пел сладкие песни, строил першпективы... И что? Алехана уже нет. Теперь моей кровушки хочешь?
       - Надо подумать, - ответил тот спокойно, - надо подумать... Пожалуй, хочу! Ты нанес нашему делу ущерб больший, чем наш главный оппонент император Петр. Ты всех верных распугал, а сомневающихся отвадил. Как жаль, что убили не тебя, а Алексея! Но эта ошибка отчасти поправима. И отпусти женщину, мерзавец.
       Последнее слово он произнес спокойно, но удивительно хлестко. Морда Орлова вспухла румянцем, как от доброй пощечины. Отшвырнув Екатерину и ножны шпаги одним движением, он бросился на врага.
       Граф Сен-Жермен был немолод, невелик ростом и не наделен природой медвежьим сложением. Однако - просто сделал шаг вбок, и Гришка пролетел мимо. Орлов развернулся, ткнул шпагой - в пустоту. Сен-Жермен сделал шаг вперед, и шпага гвардейца оказалась в вершке от фалды графского сюртука. Орлов подскочил и рубанул сплеча. Сен-Жермен отвесил галантный поклон Екатерине, и шпага прошла у него над головой.
       Орлов продолжал нападать, Сен-Жермен - уклоняться. Казалось, граф просто занят своими делами - достает карманные часы, изукрашенные бриллиантами, нюхает табак, долго и с наслаждением чихает, входит в комнату, с интересом рассматривает картины - а потом и дыры от Гришкиной шпаги в этих картинах, любуется видом из окна. И все это с царственной ленцой и аристократической пресыщенностью, обычно ему совершенно не присущими! Этакий Версаль из одного человека, вокруг которого мечется разъяренный дурак со шпагой и никак не может угодить по совершенно не сопротивляющемуся светскому хлыщу!
       Екатерина сначала хихикнула раз-другой - а потом ее, истосковавшуюся по веселью, прорвало - и над дворцом пронесся заливистый хохот императрицы. Это было так необычно, что запуганный Гришкой двор и гвардейские караулы - все сбежались к месту необычайного события. И присоединились в веселии к Екатерине.
       Дружный рогот отрезвил Гришку. Он огляделся - вот Алексей Разумовский запрокинул голову и надрывается во всю силу тренированных певческих легких. Князь Трубецкой басовито ведет партию Преображенского полка, кавалерийски ржут конногвардейцы, фон Энтден выдает размеренное ха-ха, как часы тикают, фельдмаршал Голицын заливается канареечными трелями, Иван Шувалов, потеряв царедворческий лоск, придерживает живот, чтобы не лопнуть.
       - Радуетесь? - спросил, - А вот я вас!
       И замахнулся шпагой на общество. Смех не стих, но кое-кто ухватился за оружие. И тут Сен-Жермен перестал вдруг быть забавным и галантным. Черной молнией сверкнула в его руке длинная шпага, вдруг покинувшая ножны - и оружие Орлова укоротилось вдвое. Еще один проблеск - и разъяренный гигант рухнул на пол.
       - Вот и все, - улыбнулся граф, - только надо бы убрать Григория Алексеевича. А то я, как всегда, намусорил. Извините уж записного химика. А пока нам надо поговорить о ходе нашего главного опыта. Он пока еще отнюдь не провалился!
       Его хотели прижимать к сердцу, жать обе руки, подбрасывать под потолок - но не преуспели. Просто граф сделал два-три вальяжных шага. Только Екатерина, плачущая и смеющаяся одновременно, повисла у Сен-Жермена на шее диковинной наградой!
      
       Баглир стоял навытяжку перед императором. Петр усердно делал гневное лицо, но оно все время норовило расплыться добряцкой ухмылкой.
       - У нас сейчас мятеж, а сразу потом - война. Нас ждут Петербург и Копенгаген! А ты жениться надумал!
       - Я не надумал. За меня все уже решили.
       - Кто?
       - Моя невеста, Виа Рес Дуэ. И я полностью согласен с ее аргументами.
       Петр скабрезно хихикнул.
       - Чисто логическими, - заявил Баглир, - и вообще, я вам сейчас не особенно нужен. Эскадра только собирается, а Петр Александрович вас шевелит куда чаще и безжалостнее, чем я.
       - Да, с Румянцевым не соскучишься. Но юмор у него висельный. Если он будет командовать штурмом - это же караул, мне понадобится новая столица! Но я надеюсь, что флот мне не понадобится совсем. Именно поэтому ты и нужен мне - но не здесь, а в Петербурге. Если выполнишь задание, свадьбу устроим там. Кстати, дарю тебе особняк одного из заговорщиков - по выбору... А если провалишь, будешь ждать со своей нареченной, пока город отстроят...
       Баглир звякнул шпорами и подтянулся.
       - Я не зверь, - утешающе сообщил ему Петр, - просто мне нужен именно ты. Если правда то, что Мельгунов мне рассказал о твоей невесте.
       - Что рассказал?
       Баглир насторожился. Петр подошел к двери, резко ее распахнул, пошарил глазами по коридору. Вернулся на место.
       - Крылья, - зловещим шепотом спросил император, - у тебя ведь тоже есть пара?
       На Баглире был собственный мундир - с крыльевой муфтой, поэтому он просто их расправил. В комнате сразу стало тесно. Просторных помещений Петр не любил. Стол, стул и чернильница - вся обстановка. Зато теперь стены покрыты бело-желтым ковром из перьев. Шесть саженей длины - на три стены хватило.
       - Сразу должен заявить, что ни к небесам, ни к нечистой силе отношения не имею.
       Петр кивнул.
       - Я читал Линнея. И говорил с Эйлером. Потому могу также точно сказать, что к людям - да и вообще земным тварям ты тоже не имеешь отношения. В том числе и сибирским. Потому как из системы выпадаешь к чертовой матери! А для потустороннего существа у тебя слишком плотская конституция.
       - Ну, из системы Линнея я не выпадаю так решительно. Царство - животные, тип - хордовые, класс - млекопитающие. Отряд - хищные! Семейство - куньи! А род и вид свои, особенные. Мои крылья - это, в общем-то, не конечности. Просто ребра. Удлиненные.  И складные.
       - Ты хочешь сказать, что ты большая выдра? Вот почему ты на наших девок не смотришь.
       - Точнее ласка, горностай или хорек - если захотите ругаться. Ну, как я ваше величество сравнил бы с орангутангом, макакой и гориллой. Или даже лемуром. А вообще-то смею считать себя человеком. Да и пропорции у меня вполне человеческие. Только ноги короткие и кривые. И ребра раскладывающиеся. В сущности, в полете я - одно большое крыло. Потому и летать ухитряюсь, при моем-то весе. Так что - я человек, просто другой. Не Homo sapiens, а Martes sapiens или Homo martes. Считайте себя умнее, если хотите.
       Петр был почти убежден, но вспомнил:
          - А перья?
          - Ах, перья... получите!
Он выдрал черное перо из крыла, поднес Петру под нос. Видите?
       - Перо как перо!
       Баглир подошел к столу, взял гусиное перышко, которым император писал какую-то бумагу перед его приходом, отдал Петру.
       - Сравните. Особенно срез.
       Петр щурился. Сперва без интереса, потом увлеченно.
       - А теперь вот с этим. Лупа у вашего величества есть? - Баглир сунул царю под нос выпушку на рукаве своего мундира. Не пожалел откромсать клок шерсти ножом для бумаг.
       - Не могу разглядеть, - признался Петр, изучив срез шерсти, - Но птичье перо полое, а твое - нет, и заполнено чем-то, что сначала впитывает чернила, а потом понемногу отдает. Поэтому и пишет дольше! И эти маленькие волосики, которые отходят в стороны, из которых состоит плоскость - у птиц тонкие, круглые и склеены. А у тебя плоские, широкие, жесткие и все отдельно.
       - Так вот - с научной точки зрения - у меня не перья, а просто особенная жесткая шерсть, - сообщил Баглир, - Не верите - пошлите образец Линнею!
       - Верю, верю... - император пытался бегать по комнате, но всюду напарывался на крылья Баглира, - А летать ты можешь? А если можешь, то насколько хорошо? Видишь ли, именно эта твоя способность остается моей главной надеждой на не слишком кровавый исход дела.
       - А как это вообще связано...
       Император попытался снова подойти к двери - и опять уперся в крылья. Баглир сделал неуловимое движение - и вся эта роскошь ушла под разрезы сюртука. И куда только делась? Ни горбика. Петр выглянул за дверь, как суслик из норы. Резко втянулся обратно.
       - Как связано с твоей способностью летать? Слушай...